Имя вырвалось спонтанно, по наитию, непонятному ему самому, когда перед глазами вдруг встали горящие в полумраке свечи и такое неуместное в Храме Соломона малиновое платье.
— Джалила!
Сабина остановилась, будто налетев на стену. Почти ощутив, как эта стена вырастает перед ней из разом сгустившегося воздуха. И обернулась, словно во сне, не чувствуя собственного тела и не управляя им.
— Ты… запомнил?
— Да, — просто ответил Уильям и одним шагом преодолел остававшееся между ними расстояние. Сабина попыталась отшатнуться, сбросить легшие ей на плечи ладони, но мгновенно поняла, что даже будь она полностью здорова, ей всё равно бы не хватило сил вырваться из этих непрошенных объятий.
Нет, это уловка. Она называла это имя лишь однажды, сама едва не забыла о том, как не сразу осмелилась открыто принять данное ей крещением, она… Да он мог спросить у священника в Храме Гроба Господня. Мог спросить… Да хоть у ее собственного отца! Орден наверняка выяснил о ней всё, что только было возможно, чтобы теперь использовать это против нее.
— Никогда, — почти прошептал Уильям, неловко уткнувшись носом в ее волосы. Может, поэтому она и верила ему? Верила тому, как он не умеет, но всё равно старается говорить о том, что чувствует на самом деле под всей этой броней из белого плаща и сюрко. — Я бы не стал… Я бы не… Бога ради, я бы никогда не воспользовался тобой… подобным образом.
После всего, что он говорил, после того, как поделился тайной о своем отце, как она могла даже подумать…?
— Я… Да я готов поклясться, что… — слова упорно не шли. А если и шли, то звучали совсем не так, как должны были. — Что я никогда больше не коснусь тебя, если ты так этого боишься! Что я никогда больше…
Не лягу с тобой. Я уже клялся не любить, но… в конце концов, любить, не прикасаясь, — это не такое уж и нарушение клятвы. Господь не запрещает нам смотреть на вас.
Сабина шевельнулась всем телом — содрогнулась, и он было подумал, что сейчас она его оттолкнет — и вскинула голову, подаваясь вперед и порывисто прижимаясь губами к его рту. Ничего более, ни малейшего проявления страсти… Куда уж больше страсти, если даже от этого прикосновения из-под ног будто ушел мраморный дворцовый пол? И еще плыло перед глазами, когда Сабина отстранилась и ответила так тихо, что в первое мгновение показалось, будто она говорит одними губами:
— Мне не нужна такая клятва. Хочешь, чтобы я верила? Тогда не предавай его.
И вывернулась из обнимавших ее рук, оставив его в растерянности и одиночестве посреди полутемного коридора.
========== Глава тридцать четвертая ==========
Сен-Жан-д’Акр, апрель 1184.
С запада дул сильный, пахнущий солью и водорослями ветер. Ерошил волосы, бросая в лицо каштановые пряди, еще не выгоревшие под жарким солнцем до яркой медной рыжины, и в такт каждому порыву о подножие возведенной у самой воды башни бились серо-зеленые волны. Глубина здесь была большая — дно уходило вниз крутым обрывом, — но вода все равно мутнела от поднимающихся на поверхность песка и мелкой каменистой крошки.
Солнце почти касалось нижним краем — багрово-красным, каким всегда бывает закат на море — неспокойно пенящейся воды, и по ней от самого горизонта до подножия башенных стен протянулась узкая кровавая дорожка отраженных лучей. Странно, но это солнце и ветер пробудили в нем полузабытое воспоминание о корабельной качке, при которой сердце лихорадочно колотилось от восторга и страха одновременно, и оседающих на лице солено-горьких брызгах. О лице Льенара, в полумраке казавшемся еще более хищным, чем обычно, и по-прежнему ярких, упрямо блестящих в темноте голубых глазах. В ту ночь тоже дул сильный ветер. С Запада шел шторм, будто подгонявший их на пути в Святую Землю. Навстречу солнцу, трепету отражающих яркие лучи плащей и вуалей и ржавому от крови песку.
Боль давно притупилась. Даже если и прорывалась изредка, перехватывая на мгновение дыхание и заставляя бессильно зажмуриться, всё же эта боль, спрятанная глубоко внутри, была лишь бледным отголоском той, что они чувствовали, роя могилу у стен замка Бельфор. Но желание почувствовать за спиной присутствие кого-то, кто знает лучше, с каждым годом становилось только сильнее.
Мне… тебя не хватает.
Наверное, Льенар думал так же, когда не знал, как поступить. Обращался в мыслях к кому-то, кто был ему другом и наставником и всегда мог дать мудрый совет. Помочь с выбором.
Орден или король?
Если подумать, здесь был лишь один верный ответ. Орден и только Орден. Клятвы и обеты тамплиеров, защита христиан и братьев-рыцарей. Братьев не потому, что в Ордене было принято такое обращение, а потому, что за пятнадцать лет сражений каждый из них стал ему братом в сотни раз ближе, чем сыновья его матери. Или почти каждый. Сейчас, когда все они оказались втянуты в интриги баронов, морской солью разъедавшие нанесенные Иерусалиму раны, Уильям отчетливее, чем когда-либо, понимал: некоторые из храмовников не станут его братьями никогда. И тяжелее всего было сознавать, что он не способен согласиться с собственным магистром. А подчинение без согласия едва ли сможет привести его к чему-то хорошему.
Арно де Торож выдвинул его кандидатуру на пост маршала. Без поддержки магистра Уильям мог бы до сих пор оставаться командором всего одной крепости. И понимал, чего де Торож добивается теперь. Не допустить раскола между франкской знатью, не дать королевству распасться на воюющие между собой графства и баронства. Поддержать права Ги де Лузиньяна, как следующего наследника короны после сына Сибиллы. Но умирающий король хотел большего. Не просто сохранить единство, а оставить Иерусалим с достаточным количеством сил, чтобы и после его смерти королевство не дрогнуло под натиском магометан. Ги де Лузиньян для этого не годился. Он бы смог править мирными землями, прокладывая новые тракты и копая оросительные каналы для фруктовых садов, но управиться с кипящим котлом Святой Земли Ги было не по плечу.
А потому, когда Балдуин заговорил о лишении Сибиллы всяких прав на наследование, Уильям не мог не признаться в собственных мыслях, что согласен с таким решением. Даже если что-то случится с сыном Сибиллы и корона перейдет к Изабелле… Что ж, за ней мать-королева, д’Ибелины и отчим ее мужа Рено де Шатильон. Зверь, но и для зверя в этой войне найдется достойное применение.
Но магистрам обоих Орденов — и тамплиеров, и госпитальеров — это решение не понравилось. Чтобы избавиться от Ги, Балдуин был готов воспользоваться даже разводом родителей и объявить сестру бастардом. И себя вместе с ней. Никто не посмел бы сорвать корону у него с головы из-за такой малости — которая оборачивалась отнюдь не малостью, когда разговор шел о наследовании целого королевства, — но сумеет ли защититься от последствий этого решения его племянник? Уильям сомневался. Но и решения собственного магистра одобрить не мог.
— Мы настоятельно просим Ваше Величество, — говорил де Торож тихим хрипловатым голосом, и магистр госпитальеров вновь кивал в знак согласия, — простить мессиру Ги его неопытность и горячность. Он прибыл в Святую Землю лишь четыре года назад, и его ошибки — следствие незнания нашего мира, а не злой умысел.
— Тогда как он может править, если не знает собственного королевства? — просипел Балдуин, и в его голосе отчетливо послышались ядовитые нотки. Король устал. Король умирал. Действительно умирал, и ни один лекарь, будь он хоть франком-христианином, хоть сарацином-магометанином, не обещал ему больше года жизни. И бароны, и священники, и рыцари-монахи понимали, что к следующему лету шестилетний Балдуин V останется единственным королем Иерусалима.
— Опытные советники будут счастливы подсказать мессиру Ги верное решение, — ответил присутствовавший на королевском совете патриарх Иерусалимский. Король парировал не словами, но одним только взглядом мутно-серых слепых глаз.
И в числе этих советников вы, без сомнения, видите себя.
Теперь Балдуин был даже не в ярости, а в бешенстве после последней выходки зятя. Тот ожидаемо отказался явиться в Иерусалим и предстать перед королем, сославшись на лихорадку, и Балдуин, стиснув зубы, поехал в Аскалон сам. Один день пути верхом для больного короля обернулся тремя, но жертва была напрасна: ворота Ги не открыл. Для Балдуина это стало последней каплей. А Уильям вновь, уже и сам того не желая, столкнулся со своим личным проклятием, бушевавшим, как десять королей, и поносившим Ги в таких выражениях, что вогнали бы в краску даже самых прожженных вояк христианского мира, если бы те владели арабским. «Шакалье семя» было, пожалуй, самым приличным эпитетом, которым наградили де Лузиньяна в тот вечер. Балдуин захохотал — сипло и так рвано, что это куда больше походило на удушающий кашель, чем на настоящий смех, — а присутствовавший при этом подобии разговора маршал храмовников и в самом деле пожелал кого-нибудь проклясть. Характер у этой фурии портился с умопомрачительной скоростью, а Уильям… влюблялся в нее с новой силой.
