Забытие казалось бирюзовыми водами Иордана, неторопливо накатывающими на красноватый берег укрытой от чужих взглядов зáводи. Качающими на мелких речных волнах безвольное, обмякшее в теплой воде тело. Полусогнутые пальцы тонущих, будто тянущихся к илистому дну рук щекотало тонкими маленькими плавниками проплывающих мимо рыбешек.

Звуки доносились с трудом, редкие голоса гулко отдавались в наполненных водой ушах, позволяя разобрать от силы пару слов. Сдавленное сипение, вдруг прозвучавшее где-то высоко над ней — в самых облаках или даже выше, — и вовсе показалось какой-то бессмыслицей, словно каждое слово в короткой, отрывисто брошенной фразе было произнесено с конца, задом наперед.

Балдуин?

Открыть глаза не было сил. Веки будто налились свинцом, и пальцы начинали судорожно подергиваться при малейшей попытке разлепить ресницы, словно цеплялись за спасительное тепло воды.

Зачем? Разве здесь не хорошо? Разве не спокойно? Разве не греет лицо ласковое весеннее солнце?

Весеннее? Но ведь… тогда была осень. Осень с частыми проливными дождями, но порой такими теплыми ночами, что они выбирались из разбитого паломника лагеря и разводили маленький костерок, тщательно укрывшись от посторонних взглядов. Чтобы ночь принадлежала только им двоим.

Сабина, — слышалось в слабом плеске воды, и по ее потревоженной поверхности бежала рябь. Ты всё же пришел.

Сабина, — шептали полузнакомые голоса, и ресницы дрожали в слабой попытке хоть немного приподнять веки.

Сабина? — неуверенно скрипело над самым ухом. Как забавно.

Вы клялись мне в любви, мессир, желали даже привести к алтарю, зная, что безродная сарацинка никогда не будет ровней рыцарю, но ни разу прежде не называли меня по имени?

Любимая, — вновь коснулось уха легким, будто дуновение теплого ветра, вздохом, заставляя позабыть обо всех иных голосах и признаниях.

Ложь. Ты никогда не называл меня любимой. Ты не назвал бы и теперь, зная, что в этом прóклятом замке даже у стен найдется с полдюжины ушей.

Или не замке? Воспоминания путались, проносясь перед внутренним взором чередой расплывчатых видений, и порой ей казалось, что не было никакого спасения, не было всех этих зовущих ее голосов, и она по-прежнему лежала среди каменных осколков бруствера, иссекших левую руку, бедро и даже спину. Собственная кровь оказалась такой горячей, что едва не задымилась на холодном осеннем воздухе.

— Сабина? — вновь позвало над самым ухом, и наваждение пропало. Но мерзкая осенняя сырость осталась.

Сабина с трудом приоткрыла глаза. Виски ломило так, словно она проспала от силы несколько мгновений. Или напротив, несколько дней. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где оказалась на этот раз, и зябко поежилась, когда порыв ночного ветра приподнял полог палатки и коснулся плеча под влажной от испарины камизой.

— Мы выдвигаемся на рассвете, — сказала Мадлен совсем тихим и тонким голосом. Сабина нашла ее по одному только блеску синих глаз в темноте палатки. — Ты сможешь…?

Да разве же у нее был выбор? Был, конечно, возвращаться в Иерусалим вместе с королем или остаться на милость Рено де Шатильона до полного выздоровления, но тот, кто хоть раз видел глаза этого зверя, согласится, что то был никакой не выбор.

— Смогу, — хрипло ответила Сабина и попыталась согнуть руку, обмотанную повязками от запястья до самого плеча. Та не слушалась, и содранные пальцы свело судорогой, заставившей зажмуриться и медленно выдохнуть сквозь стиснутые зубы. — Набери воды.

Господь милосердный, за что караешь? За гордыню? За любовь?

За любовь, пожалуй, не стоило. Если всемогущему Господу были хотя бы любопытны рассуждения ничтожной сарацинки о греховности ее любви. Любовь покарала сама и без божественного вмешательства.

Он даже не понял, что именно он сделал. И продолжал делать. Ее опаивали снова и снова, твердя, что это необходимо.

— Не нужно терпеть боль, — зудели, словно комарье, вольно или невольно соглашавшиеся с ним лекари. Кивнули в ответ на его прозвучавшие так равнодушно слова король, девчонка-швея и даже оплакивающий сына старик. А Сабине хотелось завыть и разодрать обломанными ногтями это одновременно любимое и почти ненавистное лицо. А затем силой влить в него прокля́тый маковый отвар, чтобы он почувствовал, каково это. Когда никто не слушает ни твоих просьб, ни криков, и заставляет пить дурманящие лекарства, от которых не только притупляется боль, но и путаются мысли и воспоминания.

— Не нужно терпеть, — зудели лекари. — Не нужно бояться.

Не нужно решать за меня! Силы небесные, как ты мог?! Я не хотела спать. Я боялась заснуть и больше не проснуться, но ты — ты, кому я так доверяла! — решил, что лучше меня самой знаешь, что мне нужно!

— Раны несерьезные, — спорила Мадлен, но обида не оставляла Сабину ни на мгновение. Какими бы несерьезными ни были оставшиеся от каменных осколков порезы, это не давало ему права так поступать с ней.

Боже правый, разве он муж мне, чтобы распоряжаться мною подобным образом?!

И внутри упорно злорадствовало что-то незнакомое, что-то настолько злобное, что казалось ей отголоском из давнего прошлого, кровью свирепых предков, что ударами сабель и бичей насаждали ислам в землях, ныне принадлежавших Багдадскому Халифату.

Надеюсь, ты мучился после этого. Ты, благочестивый рыцарь Христа, годами избегающий женщин! Надеюсь, что после этого поцелуя в тебе вновь проснулся мужчина. Так пусть твоя страсть лишит тебя сна и покоя! Но не жди, что я вновь приду под покровом ночи, чтобы утолить твою жажду!

Она умылась ледяной водой, стерла, как смогла, испарину принесенного маковым отваром путанного сна и придирчиво выбрала, перебрав половину походного сундука, рубиново-красные бархат и шерсть. Мадлен вздохнула, но ничего не сказала. Мадлен сначала воевала с обезумевшей от боли и злости сарацинкой, пытаясь убедить ее не бросать в огонь красивые франкские платья, а потом смотрела, как Сабина, резко передумав, выбирает самые броские одежды из тех, что у нее были. Уже не спорила после того, как ей в лицо швырнули любимое фиалковое блио со словами «Можешь взять эту тряпку себе, раз она настолько пришлась тебе по нраву!».

Остыв, Сабина повторила разрешение, зная, что платье действительно нравилось подруге, и даже предложила помочь ей немного укоротить по росту подол и рукава, но Мадлен посмотрела на нее таким настороженным взглядом, словно ожидала, что в следующее мгновение в нее вновь швырнут какой-нибудь разонравившейся вещью. И уже не платьем, а башмачками или сундучком с украшениями. Сабина попыталась извиниться еще раз. Мадлен моргнула, всхлипнула и бросилась обнимать ее, невольно надавив на больную руку. Сабина стиснула зубы и стерпела, расценив это, как вполне справедливую кару свыше.

Мадлен ничем не заслужила ее злости. Зато заслуживали, как ей казалось, все остальные.

— Силы небесные, да что за нрав у тебя, девушка? — устало сказал престарелый рыцарь, везущий в Иерусалим тело сына и лишившуюся сна дочь, когда они покидали Керак и Сабина зло рассмеялась, увидев, что эта ослепшая от беспрерывных слез дочь не в силах даже сесть в седло. Ее убитый горем отец, верно, хотел напомнить Сабине о смирении, о женской мягкости и покорности, но она не собиралась никого щадить. И вскочила в седло любимой арабки, сумев даже не поморщиться от пронзившей раненую ногу боли.

Я знаю, Господи, Ты часто посылаешь нам испытания. И это, верно, одно из них. Но я не в силах бороться с самой собой. Никто из них не жалеет меня, и я не стану жалеть их.

Впрочем, Балдуин, быть может, и жалел. Но Балдуин оставался королем, у которого хватало иных забот, кроме страданий безродной сарацинки, и умирающим, у которого не хватало сил и времени. Все его мысли вновь занимала одна лишь судьба вверенного ему Господом королевства. Балдуин посмотрел на нее, зло смеющуюся над чужим горем, всего один раз и просипел так тихо, что никто, кроме нее, и не услышал.

— Видит Бог, ты можешь быть очень страшным человеком. Но я предпочел бы этого не знать.