Сабина вместо того, чтобы устыдиться, разозлилась лишь сильнее. Но ничего не ответила. Несмотря на всю свою ярость, она по-прежнему не представляла, каким чудовищем нужно быть, чтобы бросить ему даже одно-единственное оскорбление.

Балдуин после этого тоже не сказал ей ни слова, предпочтя общество не отъезжавшего теперь от королевских носилок Раймунда Триполитанского. Сабина не навязывалась. Ехала молча, торопливо смаргивая слезы, пока их никто не заметил, и нет-нет да натыкалась взглядом на спину в кипенно-белом плаще.

Ты мне нужен.

Но если она подойдет к нему сама, то он вновь заговорит о своей прокля́той чести, которую она так любила и так ненавидела одновременно. Если она подойдет к нему сама, то он так и не поймет, как сильно ее ранило это непрошенное самоуправство. Она попросту унизится перед ним вновь.

Уильям даже не смотрел на нее с того вечера в оставшемся далеко позади Кераке. Спросил ли хоть раз, как она себя чувствует? Хотя бы у Мадлен, если ее саму он видеть не желает? Хотя бы попросил об этом Жослена, если вновь опасается за свою честь и непогрешимость?

Когда на пути у возвращающейся в Иерусалим армии выросла одиноко стоящая посреди гор прецептория тамплиеров — грубо сложенный донжон прямоугольной формы, окруженный высокой стеной, — Сабина заметила, что от кавалькады отделился всадник в длинном сюрко с гербом графа Триполи и продолжил путь по петляющей дороге, не сворачивая к замку. Гонец? Но куда? И зачем?

Она въехала во внутренний двор командорства, не переставая задаваться этим вопросом, спешилась и сдержанно поблагодарила командора крепости, когда тот сказал, что — несмотря на суровое отношение Ордена к женщинам — место в стенах прецептории найдется не только для вдовствующей королевы, но и для них с Мадлен. О том, чей приказ был причиной такой доброты, Сабина не задумалась. Сменила запыленное, пропахшее лошадиным потом одеяние на теплую, выкрашенную в нежный сиреневый цвет шерсть, помогла со шнуровкой, когда Мадлен в очередной раз вздумала примерить подаренное ей блио — на что оно ей среди монахов и служанок вдовствующей королевы? — и все же решилась попытать счастья у Балдуина.

Но король, будто назло, был не один. Сабина невольно стиснула зубы, когда дождалась разрешения войти и неожиданно встретилась взглядом с серыми глазами, но на лице у него не отразилось ни единой эмоции. Как будто не этот мужчина лишь несколько месяцев назад спрашивал, ненавидит ли она его за то, что он выбрал не ее, а свою честь и храмовников.

Да. Теперь ненавижу. Надеюсь, ты счастлив.

— В чем дело? — устало просипел Балдуин, едва ли желая хоть чего-то, кроме горячего ужина и теплой постели.

— Я хотела спросить, куда отправили гонца.

Смотрящие куда-то в сторону серые глаза на мгновение сощурились, но он промолчал. А король вздохнул и бросил недовольным голосом:

— Ничего от вас не скроешь.

Вас? Кого «вас»?

— В Иерусалим, — продолжил Балдуин, глядя куда-то поверх ее левого плеча. — Хочу, чтобы к моему возвращению всё было готово к коронации.

— К чьей? — не поняла Сабина. Она не видела этого самолично, потому что лежала в забытьи, но знала, что король поссорился с мужем сестры, когда тот не смог — или не стал — преследовать торопливо отступающих от Керака магометан. Неужели после этого Балдуин намерен отдать де Лузиньяну корону? Это ведь ничего не изменит и не сделает Ги полководцем сродни самому Балдуину.

— Моего племянника, — ответил король, и холодные серые глаза застывшего молчаливой тенью храмовника сощурились вновь. Ему не нравился этот разговор. Сабину не волновало, что еще ему может не понравится.

— Господь с тобой, Балдуину нет и шести! Какой из него может быть король?

— Никакой, — вяло согласился с ней дядя будущего монарха. — Пока я жив, он будет лишь соправителем. Хотя видит Бог, и из этого выйдет мало толку. Но если Сибилла родит зимой сына, то Ги приблизится к трону еще на один шаг. Пока что я не могу этого допустить.

Сабина впервые за долгое время искренне пожалела принцессу. Балдуин наверняка рассчитывал на ее материнские чувства и не забытую еще любовь к Гийому де Монферрату, собираясь увенчать короной его посмертного сына. Если при таком раскладе де Лузиньян начнет требовать эту корону себе, то его жена бросится защищать права мальчика-короля. И преданнейшая союзница и любовница Ги превратится в первейшего его врага.

Жаль, если борьба за Иерусалим разрушит второй брак Сибиллы. Как болотная лихорадка разрушила первый.

— Изменится ли что-то для меня? — спросила Сабина, не решившись спорить. Эта борьба была делом внутри королевской семьи, и Сабина не имела к ней ровным счетом никакого отношения.

— Я хочу, чтобы рядом с мальчиком оставались преданные мне люди, — ответил Балдуин. — Вопрос лишь в том, на кого я в действительности могу рассчитывать.

Он так разозлился на нее из-за той выходки в Кераке? Или у этой фразы был скрытый смысл, которого она пока что не понимала?

— Если есть хоть что-то, что я могу сделать…

Король кивнул прежде, чем она успела договорить, и устало опустил ресницы, закрывая мутные, почти белые от слепоты глаза.

— Оставьте меня, я устал.

— Мне позвать…? — начала было Сабина, но он отрывисто качнул головой.

— Я сказал, оставьте меня.

— Как вам будет угодно, Ваше Величество, — наконец заговорил Уильям, склоняя голову в коротком поклоне, и повернулся к двери. Сабине на мгновение показалось, что если она замешкается, то он попросту вытолкнет ее в коридор, но этого не произошло. Напротив, он как будто старался не подходить к ней слишком близко. Хотя и отметил, когда за ним закрылась дверь предложенной королю аскетичной, как и все тамплиерские спальни, кельи и на неулыбчивое скуластое лицо упали тени от горящего на стене факела:

— Не стоит перетруждать ногу.

— Я прекрасно себя чувствую, — огрызнулась Сабина, оборачиваясь через плечо.

— Ты хромаешь, — не согласился Уильям, и ей вновь с такой силой захотелось вцепиться ему в лицо, что Сабина даже испугалась, как бы от злости у нее не помутился рассудок и этого не произошло на самом деле. — От боли, я полагаю, а значит едва ли чувствуешь себя так хорошо, как пытаешься в этом убедить.

— Вас, мессир, это не касается! Вашими стараниями у меня под рукой всегда есть маковый отвар, чтобы облегчить боль! Но буду признательна, если вы и опиума раздобудете, от него побольше толку! Если принять слишком много, то можно и вовсе не проснуться!

На его лицо набежала тень, и в глазах на мгновение отразилось что-то такое, отчего Сабина едва не устыдилась своей резкости. Едва, потому что одного взгляда для этого было недостаточно.

— Господь милосердный, да что тебя так разозлило? — устало спросил Уильям. — Неужели тебе больше нравилось мучиться от боли? Или дело не в этом? Скажи прямо, я не понимаю.

— Именно, — зло процедила Сабина. — Ты никогда не понимаешь. И отговорка у тебя, помнится, всегда одна. Женщин ты не знаешь, говорить с ними не умеешь, с их мнением не считаешься…

Серые глаза неуловимо посветлели до почти пугающего серебристого оттенка.

— Да можно подумать, тебе насильно рот разжимали и поили не иначе, как ядом!

— Ты оставил меня! — закричала Сабина, потеряв всякую осторожность. Пусть слышат! Пусть знают, какой их маршал в действительности непогрешимый! — Я умоляла тебя, я была согласна на что угодно, я мучилась, не зная, где ты и что с тобой, а ты не подал мне не единого знака за все эти годы! За что ты так со мной?!

— Бога ради, говори тише, — почти прошипел Уильям, делая шаг вперед и поднимая руку в призванном успокоить ее жесте, но всё равно оставаясь слишком далеко, чтобы она могла дотянуться до него. Чтобы она могла ударить. Или обнять.

— Иначе что, мессир маршал? — спросила Сабина, почти не видя его лица за застилающими глаза слезами. — Ваша честь этого не переживет? Моя честь целого короля пережила, а вашей и пары резких слов сказать нельзя?