Отцом Изабелла, верно, звала барона д’Ибелина, будучи не в силах вспомнить хоть какой-то детали об Амори.

Так интересующий принцессу замок — а в нем и терпеливо ожидающий ее приезда жених — появился на закате из дрожащего на солнце марева, последнего призрака ушедшего лета. Сабина вскинула ко лбу руку в кожаной, расширяющейся от запястья перчатке, рассматривая возвышающиеся на огромной скале песчано-серые стены и массивные квадратные башни. В Кераке не было изящества Иерусалимского дворца и, уж конечно, не было утонченности сарацинской архитектуры.

Суровый в своей простоте, с первого же взгляда внушающий чувство надежности, замок внезапно напомнил ей Уильяма.

А Рено де Шатильон, полуседой барон с загорелым до черноты и изрезанным морщинами лицом, — притаившегося в зарослях речного камыша леопарда. Впервые встретившись с ним взглядом, Сабина опустила глаза в пол и предпочла больше их не поднимать. Потому что увидела, прочитала так легко, словно это было высечено в глубине его зрачков, как на камне: Рено де Шатильону всё безразлично.

Безразлично, что скажет Балдуин, безразличен любой, даже самый прямолинейный отказ. Безразлично даже осознание, что задуманное им противно самому Господу. Какой бы грех ни решил совершить Рено де Шатильон, его не остановят ни мольбы, ни запреты. Помнил ли об этом король, когда послал в логово трансиорданского зверя женщину из числа сарацин?

— Господь всемогущий, какие страшные глаза, — жалобно прошептала Мадлен одними губами, когда барон наконец отвернулся. А Сабина вознесла небесам беззвучную молитву, когда поняла, что и в стенах Керака за ее спиной стоит молчаливая белая тень.

— Всегда проверяй, заперта ли на ночь дверь, — только и сказал ей Жослен, разом растеряв так отличавшую его от других храмовников улыбчивость, когда на следующее утро догнал ее выходящей на крепостную стену под рассветные лучи солнца и пронизывающий, частый для таких вершин ветер.

— Я посланница короля, — ответила Сабина, скорее взглядом, чем словами давая понять, что не ослушается совета, и остановилась у зубчатого бруствера, сложив руки на груди и повернув голову с поблескивающей серебряной нитью сеткой для волос. Порыв ветра взметнул разрезные рукава ее бледно-голубого блио и белый рыцарский плащ. — Он не иначе, как безумец, если…

— Ты женщина, — перебил ее Жослен с незнакомым металлом в голосе. Металлом, с которым куда чаще говорил Уильям. — Да к тому же еще и сарацинка. А он сидел в плену у сарацин шестнадцать лет, и ему, уж прости за прямоту, наплевать, что ты не имеешь к этому ровным счетом никакого отношения. Сдается мне, этого зверя весьма забавляет мысль отыграться на тебе за все его лишения. Это не король Амори, Сабина. И уж тем более не Уильям. Этот зверь изувечит тебя так, что останется только добить из христианского милосердия. И даже если потом его сумеют призвать к ответу, тебе это уже ничем не поможет.

Сабина и сама бы попыталась привлекать к себе как можно меньше внимания, зная со слов других баронов о необузданном характере хозяина Керака, а уж получив столь очевидное подтверждение своими страхам… Да будь ее воля, она бы и ночевала среди тамплиеров, но ставить Жослена в подобное положение… Уильяма она бы поставила, не задумываясь, хотя и приложила бы все усилия, чтобы скрыть свое неуместное присутствие. Но другого мужчину не смела.

Впрочем, четвертое утро в Кераке, утро свадьбы Онфруа де Торона и принцессы Изабеллы, показало, что бояться нужно было не только хозяина крепости. Он, пожалуй, оказался даже меньшим из зол.

Самые ранние, предрассветные часы прошли в безумном столпотворении на кухне, в главном зале восточной башни и даже в замковой часовне. А Сабина прониклась еще большим уважением к вдовствующей королеве, походившей теперь на непоколебимый никакими штормами горный утес и без труда решавшей любую возникающую проблему. Пожалуй, Сабина и сама бы не смогла делать этого с такой легкостью и врожденным талантом править, как это делала Мария. Куда уж там леди Агнесс и прочим.

Когда солнце поднялось к зениту, а обвенчанные молодые — сияющий от гордости жених, безусый мальчик, не имевший даже рыцарских шпор, и задумчивая, всё еще присматривающаяся, но уже, казалось, вынесшая ему положительный вердикт невеста — вышли из высоких дверей часовни, в нагревшемся воздухе вновь задрожало марево. Сабина придержала рукой вновь взметнувшиеся от порыва холодного, почти зимнего ветра разрезные рукава и подол любимого фиалкового блио — достаточно красивого и вместе с тем недостаточно броского, чтобы становиться объектом чересчур пристального внимания о стороны знатных мужчин — и замерла одновременно с дюжинами других окружавших ее людей, настороженно вслушиваясь в затихающий на башне звон колокола.

— Что это? — беспечно спросила Изабелла, поднимая к невидимому глазу источнику звука белокурую головку, украшенную изящными серебряными заколками и мелкими, словно песчаная пыль, сапфирами. Ответ принес запыхавшийся мальчик-паж с красным лицом и насмерть перепуганными глазами, едва не рухнувший на ступени перед Рено де Шатильоном.

Ответ, от которого серебристая франкская сетка вдруг показалась Сабине вцепившейся в волосы когтистой лапой, а тонкий крест с маленьким синим камушком на перекрестье впервые со дня ее крещения захлестнул шею удавкой из изящных серебряных звеньев.

— Там… сарацины!

Комментарий к Глава двадцать девятая

*Хинд — средневековое название Индии. В частности, одной из причин ненависти сарацин к Рено де Шатильону было еще и то, что его нападения ставили под угрозу торговлю с Индией.

*отрывок из второго куплета кансоны “Нет, не вернусь я, милые друзья” провансальского трубадура Бернарта де Вентадорна.

*Domine, miserere (лат.) – Господи, помилуй.

========== Глава тридцатая ==========

На закате ветер задул сильнее. В сухом, нагревшемся за день воздухе захлопало тяжелыми знаменами и поднялась серая каменная и красноватая земляная пыль. Заклубилась под копытами неторопливо — размеренным маршем, нога в ногу — выступающих на равнину перед замком лошадей. Среди этой медленно ползущей лавины грив и длинных попон особенно выделялись те кони, что не везли на спинах всадников в обмотанных тканью конических шлемах, а тащили за собой громоздкие осадные орудия, блестящие отполированным деревом и начищенным речным песком металлом. Одно… Два…

Девять.

— Что это? — тихо спросила Сабина, едва не сделав шаг назад от каменного бруствера с квадратными зубцами, но сдержавшись в последнее мгновение. Чем бы ни были эти военные машины, они еще не опасны.

Ветер унес звук ее голоса куда-то вверх, к знаменам с вороном — тем же вороном, что украшал печать Рено де Шатильона, — но Жослен, выставлявший у подножия бруствера ряд колчанов со стрелами, ее услышал.

— Требушеты*.

Слово показалось смутно знакомым. Она, верно, слышала его прежде от Балдуина. Или от Уильяма?

— Для чего они?

Рыцарь поднял голову в кольцах запыленных светлых волос, и Сабина увидела нахмуренные брови и угрюмо сжатые губы, прячущие с силой, едва ли не до скрежета, стиснутые зубы. Она и сама понимала, что обитателям Керака не стоит ждать от появления сарацин ничего хорошего, но если он так старается скрыть от нее тревогу…

— Для того, чтобы рушить стены, — ответил Жослен, и голос выдал его даже в бόльшей степени, чем весь его напряженный вид. — И башни, — прибавил рыцарь и повернул голову, рассматривая неторопливо ползущую внизу армию. — С таким количеством осадных орудий они здесь камня на камне не оставят. И даже если кто-то выступит нам на помощь уже сегодня… Первое время нам придется непросто.

— Сегодня? — повторила Сабина, решив, что это не более, чем попытка успокоить испуганную женщину, но Жослен кивнул и ответил спокойным, лишенным ласковых или утешающих ноток голосом.

— Свет.

Сабина по-прежнему не понимала, и рыцарь едва заметно улыбнулся, отчего ей вдруг показалось, что он старше ее по меньшей мере вдвое, а не на каких-то девять-десять лет.