Уж теперь-то я тебе покажу! Уж теперь-то ты у меня попляшешь, ведьма! Шагу без моего позволения не сделаешь, Богом клянусь!

Сарацинка, к ее чести, удержала лицо в присутствии мужчин куда лучше, чем Агнесс. Только отблеск в глазах и выдал на долю мгновения охватившее ее раздражение.

***

Луна поднималась из-за ломаной линии темных гор, словно бледный, медленно наливающийся кровью — с одного края, будто на него что-то наползало со стороны — глаз великана-ифрита. Теней она не давала, и только отсветы догорающих, тлеющих красными углями костров отбрасывали на твердую каменистую землю изломанные черные узоры, в которых невозможно было опознать ни людей, ни лошадей.

— Domine, miserere*, — забормотала леди Агнесс, едва завидев первые признаки красноты на лунном диске, и схватилась за руку везде сопровождавшего её старшего брата. — Дурной знак! Это дурной знак! «Солнце обратится во тьму, и луна — в кровь, прежде чем наступит день Господень, великий и страшный!», так написано в Библии! Не будет счастья в браке, если невеста едет к жениху под кровавой луной!

И испуганно умолкла, даже зажав рот рукой, когда из установленного в самом центре лагеря конического шатра появился, откинув тяжелый полог властным движением руки, закутанный в парчу и увенчанный тяжелой прической силуэт вдовствующей королевы.

Сидящая на гладком поваленном дереве у костра Сабина запахнулась в плащ и ответила, растирая плечи под мягкой, мехом внутрь, овчиной:

— Ибо сказано в Коране: «Когда взор будет ошеломлен, луна затмится, а солнце и луна сойдутся. В тот день человек скажет: «Куда бежать?». О нет! Не будет убежища! В тот день возвращение будет к Аллаху».

По губам сидящего рядом и неторопливо протирающего меч храмовника скользнула тонкая улыбка. А леди Агнесс вспыхнула так, что ее румянец бросился в глаза даже в полумраке тлеющих углей — не иначе, как оскорбилась тем, что презренные магометане смеют писать в своей священной книге то же, что и благочестивые христиане — и велела высоким, режущим слух голосом:

— Помолчи, женщина! Твоя ересь оскорбляет слух дамы Марии.

Глупая гусыня, раздраженно подумала Сабина, слушая шорох тяжелой парчи по пыльной, осыпающейся мелкими камешками земле. Дожди, даже зимние, в землях Трансиордании были редкостью.

— Не желаете ли подогретого вина, Ваше Величество?

Вишневые, тонко подкрашенные черным глаза остановившейся в паре широких шагов от костра женщины — не глаза, а два черных провала на оливково-смуглом лице — ответили понимающим и почти одобрительным взглядом.

А ты не глупа.

С самого первого шага принцессы Изабеллы за ворота Наблуса Сабину не покидало чувство, что эти вишневые глаза следят за каждым ее движением. Ей было стыдно признаться самой себе, что она не подумала, как отреагирует на ее появление вдовствующая королева. Быть может, в глубине души она была уверена, что Мария ее попросту не вспомнит. Королевам ли запоминать лица безродных служанок, достойных лишь полировать носы королевских сапог? Но она вспомнила. И теперь изучала, рассматривала со всех сторон, словно преподнесенную очередным послом заморскую вещицу в дар Ее Величеству. Порой Сабине хотелось подойти, поднять глаза и спросить прямо, но каждый раз решимость испарялась в самый последний момент, когда до высокого малинового шатра или запряженных парой белых лошадей носилок оставалось меньше ярда.

Вы вправе презирать меня, госпожа. Мы делили одного мужчину, на которого я не имела права. Но теперь, когда у вас есть верный и любящий муж, а у меня – лишь мимолетное благоволение уже другого короля, которое закончится с его смертью, к чему вам тратить силы на хоть какие-то чувства по отношению ко мне?

Разве что из праздного любопытства. Того же любопытства, что заставляло Сибиллу стравливать благородную даму со служанкой, словно каких-то собак на королевской псарне.

И на что же ты теперь рассчитываешь? — будто спрашивали ее каждый раз почти насмешливые вишневые глаза. — Как поступишь, когда мальчик покинет этот мир? Что станешь делать, когда лишишься последней привычной тебе опоры в христианском мире?

Жить, госпожа. Не пытаясь вновь отыскать эту опору в мире магометанском.

Такие ночи — посреди гор и каменистой пустыни, с тусклой луной на черном плаще неба, едва рисующей изломы скал и обрывов — нагоняли на нее тоску. И тлеющие угли в костре вдруг обращались перед внутренним взором углями в металлической жаровне, греющей спальню в холодные зимние ночи. Плащи храмовников шелестели невесомыми шелками, окутывающими гибкие женские силуэты. Взметались в темноте белыми крыльями и рисовали по ветру абрис лица с изящным греческим носом и мягкими волнами пышных темных волос.

Расскажи историю, мама. Расскажи… о Боге.

Кувшин с шербетом летел на усыпавшие пол подушки под пронзительный крик.

Я не учила ее, Исмаил! Я не учила ее! Я не знала, что она… Как мог ты усомниться мне?!

Верно. Ты не учила, мама. И испугалась не возможного наказания, а того, что отец отвернется от тебя. Оставит тебя без его любви.

Я не могу иначе, отец. Это… сильнее меня. Важнее, чем всё, что я знала или делала прежде.

Искры вспыхивали сталью клинка, ловящего последний отблеск закатного солнца. Блестели рыжиной в аккуратно заплетенных темных волосах. Наливались кровью в сплетении алых нитей креста.

Багровая луна смотрела на нее озаренным светом лицом, одним взглядом выносящим им обоим приговор.

Я не вернусь, Сабина.

Я полюбила кафира, отец. Ты бы проклял меня, если бы узнал?

Мессир Жослен заговорил об этом на первом же привале, еще на пути к Наблусу. Заговорил так спокойно и непринужденно, словно продолжал уже начатый ими ранее, в кажущемся теперь таким далеким прошлом разговор.

— Я по-прежнему склонен думать, что это была ошибка.

Сабина растерянно подняла на него глаза, не понимая — не желая понимать, — к чему он клонит, и на губах рыцаря появилась горькая, столь печальная улыбка, от которой Сабине вдруг стало так тоскливо, словно она утратила что-то важное. Что-то, что было самой ее сутью, сосредоточием ее жизни и веры.

— Я не вправе просить тебя об этом, девочка, и уж тем более я не вправе просить за него. Но если ты найдешь в себе силы не оттолкнуть его, когда…

Когда. Жослен не сказал «если», Жослен говорил «когда», словно ни на миг не сомневался в том, что это случится.

Сабина могла бы сказать, что прошло целых шесть лет. Сабина могла бы сказать, что всё это — и жар, и шепот, и обещания в ночи, и вся ее любовь — остались далеко в прошлом. Могла бы напомнить, что у каждого из них свой путь, и попытки вернуться к тому, что осталось за спиной, не принесут им ничего, кроме новой боли. Но вместо этого выдала себя вновь.

— Вы ошиблись, мессир. Я не нужна ему.

— Я? — переспросил рыцарь со всё той же улыбкой, сделавшейся, казалось, еще печальнее. — Нет, Сабина. Я не ошибся.

И больше не произносил ни слова об этом, видя, что она не хочет, что она боится думать и подыскивать слова для своих воспоминаний. Но теперь он всегда, неотступной и почти незримой тенью, находился где-то рядом со строптивой белой арабкой или жесткой походной лежанкой из шерстяного одеяла у изножья Изабеллы и ее матери.

Все вокруг и без того берегут принцессу сверх меры. Я же буду беречь еще и тебя. Ты не знаешь этого, девочка, но порой ты очень сильно напоминаешь мне кое-кого. Кого я знал целую жизнь назад.

Принцесса Изабелла, подвижная белокурая девочка, едва ли замечала недостаток внимания со стороны одного из ее стражей, и из носилок с распахнутыми шторами, неторопливо ползущих по ухабистой горной дороге, то и дело доносился ее звонкий голосок:

— Как здесь красиво. Я никогда не была так далеко от дома. А вы были, Агнесс? Вы были в замке Керак? Насколько он высокий? Там много башен? Мадлен, передай мне сладости. Но мама! Я съем всего кусочек! Только попробую и вовсе не перебью аппетит! А мой жених? Агнесс, вы были представлены ему? Ты уже видела его прежде, мама? Он красивый? Он похож на отца?