Ворчание благородной леди прервало появление храмовников. Те смотрелись чужеродно среди разноцветных тканей и переливающихся на свету драгоценных камней в оправе украшений, лишь подчеркивавших аскетичность белых тамплиеровых одежд, но по узкой зáле прошли уверенно и спокойно, не выказывая презрения или смущения перед торжеством этого женского царства.

— Жослен де Шательро, Ваше Высочество, — зашептала опомнившаяся леди Агнесс, заметив задумчивый, с пролегшей между тонких бровей складкой, взгляд, обращенный на одного из рыцарей. — И маршал Уильям де Шампер, — добавила придворная дама со вспыхнувшим на щеках пунцовым румянцем.

— Ах, верно, — пробормотала Сибилла, с трудом припомнив, где она уже видела это загорелое лицо с заплетенной в короткие косички золотисто-рыжей бородой. — Не вы ли, мессир, сопровождали меня из Аскалона в Иерусалим, когда…

Когда ее Гийом умер от болотной лихорадки. Ее красивый и бесстрашный муж, принесший с Запада надежду, что теперь все беды Святой Земли наконец-то отступят перед лицом сильного правителя. И за несколько долгих дней, показавшихся Сибилле вечностью, превратившийся в бледного мертвеца с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в котором она, как ни старалась, не могла узнать мужчину, еще совсем недавно певшего ей лиричные западные кансоны.

Не уберег я сердце от огня,

И пламя жжет сильней день ото дня,

И не вернуть беспечного былого.*

Нет. Эту песню пел рыцарь-монах, скачущий почти вплотную к закрытым темно-зелеными занавесями носилкам безучастной ко всему принцессы. Ко всему, кроме нескольких строчек, неожиданно врезавшихся ей в память.

И пламя жжет сильней день ото дня.

Как язвы, разъедающие и уродующие такое красивое, тонкое лицо ее брата. Сибилла не видела этого лица уже несколько лет, всегда закрытого, спрятанного даже от нее. От любимой сестры, которая, быть может, была не слишком умна по меркам мужчин, не слишком дальновидна, как политик — да что она, воспитанная в монастыре и то выдаваемая замуж, то рожающая детей, вообще понимала в политике? — но которая любила брата просто потому, что он брат. Вот только не знала, не умела объяснить ему этого и бросалась из крайности в крайности, то стремясь проводить рядом с ним каждую секунду, то принимаясь избегать, будучи не в силах смотреть, как Балдуин гниет заживо.

Сибилла боялась, что однажды забудет, как он выглядел.

Сибилла предпочитала гнать от себя эту мысль, поспешно складывая губы в благосклонную улыбку в ответ на приветствие кареглазого храмовника с непривычным для нее выговором. Аквитанским, кажется. Матушка говорила ей нечто подобное, вернувшись с очередного королевского совета.

— Мое почтение Ее Высочеству, — мессир де Шательро поклонился с галантностью придворного, а не аскетичного рыцаря-монаха, и добавил к приветствию весьма сносный комплемент. — Вы хорошеете день ото дня. Готов поклясться, в первое мгновение я принял вас за саму Пречистую.

Красавец-маршал, вызывавший такой восторг у смутившейся леди Агнесс, ограничился скупым кивком. Сибилла, знакомая со слов своей верной компаньонки с маршальским аскетичным нравом, решила ему это простить. Тем более, что тамплиеры никогда не были в числе интересующих принцессу вещей.

— Дама Агнесс, — продолжал улыбаться — и даже вполне искренне — более общительный храмовник, вновь вызывая воспоминания о западных кансонах и его неожиданно красивом сильном голосе. — Да простит меня Господь, но не будь я тамплиером, и уже бы вызвал вашего мужа на поединок. Несправедливо, что такая красота досталась ему одному.

Леди Агнесс немедленно залилась совсем не красившим ее пунцовым румянцем, а Сибилла с трудом удержалась, чтобы не хмыкнуть недовольным голосом в ответ на слова рыцаря. Конечно, сравнение с Девой Марией было весьма лестно и приятно ее сердцу, но почему же нельзя сразиться и за нее?

Нет, решительно отогнала эту мысль принцесса. За нее и без того уже не раз сражались знатнейшие бароны христианского мира, и разве захочет она подвергать такой опасности любимого мужа? Да еще и в поединке с каким-нибудь младшим сыном мелкопоместного феодала, недостойным даже стоять ближе, чем в пяти шагах от ее кресла. Ведь в тамплиеры, верно, другие мужчины и не пойдут?

Мессир де Шательро, будучи смиренным орденским братом, был того же мнения о собственном статусе и уже поворачивался к приблизившейся к креслу Сибиллы сарацинке, чье красное блио подчеркнуло, казалось, каждое достоинство так раздражавшей принцессу фигуры.

— Госпожа Сабина, — улыбнулся рыцарь, склоняя светловолосую голову уже скорее в вежливом кивке, чем в куртуазном поклоне и разворачивая ладонью вверх мозолистую от меча руку. — Не смею просить о подобной чести столь благородных дам, как Ее Высочество, но, быть может, хоть вы смилостивитесь над бедным запыленным рыцарем? Подарите мне мгновение счастья, прежде чем я вновь буду вынужден погрузить и вас, и самого себя в утомительные разговоры о предстоящем нам путешествии.

Золотисто-смуглое лицо сарацинки приобрело хитрое лисье выражение, уголки коричневатых губ дрогнули, и верхняя, чуть тоньше нижней, приподнялась в улыбке, показав блестящие зубы.

— Отчего же нет, мессир Жослен? — ответила сарацинка, протягивая тонкую, хрупкую на фоне руки храмовника ладонь в невесомых, подчеркивающих длину пальцев кольцах, и негромко рассмеялась, когда кожу на костяшках защекотало рыцарскими усами и бородой. Храмовник же вновь вскинул голову и, не выпуская из пальцев женской руки, вдруг повернулся к спутнику.

— Мессир Уильям, — заговорил мессир де Шательро с шутливым упреком, лукаво сверкнув ореховыми глазами. — Где же ваши манеры?

Леди Агнесс вновь пошла пятнами, разозлившись при мысли, что проклятая сарацинская ведьма сейчас произведет ненужное впечатление и на этого мужчину, в первую очередь славившегося не только своими победами над сарацинами, но и отсутствием хоть какого-то интереса к женщинам. И не ошиблась. Обрамленное длинными чуть волнистыми волосами лицо маршала застыло непроницаемой маской, а у сарацинки оно, напротив, приняло настороженное выражение. Но заговорила она ровным голосом:

— В этом нет необходимости, мессир Жослен. Мне известны… некоторые аспекты вашего Устава.

— Это вопрос не Устава, а воспитания, — не согласился с ней храмовник со всё тем же шутливым упреком в голосе.

Маршал заговорил сухо, таким же, что и весь его вид, аскетичным тоном, совершенно, на взгляд Сибиллы, не сочетавшимся с его приятным низким голосом, но в серых глазах на долю мгновения блеснуло что-то непонятное и почти веселое.

— У мессира Жослена хорошее настроение. Полагаю, что его теперешние попытки поставить других в неловкое положение — это не более, чем очередная попытка пошутить.

Но руку поднял, пусть и медленно, и протянул ее вперед, к застывшей в напряженной позе женщине, с как-то странной… неуверенностью. Словно ожидал, что сарацинка оттолкнет ее хлестким ударом. Но та столь же медленно и робко подала собственную руку, правую, поскольку левую по-прежнему держал второй храмовник. И стояла, не дыша и глядя широко распахнутым глазами на склоняющего голову над ее ладонью маршала.

Ведьма, явственно сверкнули светло-голубые глаза леди Агнесс. Провались ты в геенну огненную, проклятая потаскуха, всего-то тебе мало! И король, и мой отец, а теперь еще и маршал тамплиеров!

Сибилле при виде этого разъяренного взгляда закралась в голову забавная мысль.

— Агнесс, дорогая, вы моя самая доверенная и самая надежная во всех отношениях придворная дама, — улыбнулась принцесса, одновременно с этим делая знак рукой, чтобы «доверенная дама» подала ей кубок с разбавленной соком лимона и апельсина водой. — А потому я желаю, чтобы вы отправились на свадьбу моей сестры вместе с Сабиной. И ей, и другим женщинам совершенно не обойтись без вашего опыта в таком нелегком деле.

— О, разумеется, Ваше Величество, — польщенно защебетала придворная дама, всплеснув полными белыми руками в розовых рукавах, и уставилась на сарацинку плотоядным взглядом гиены, готовой разорвать соперницу, не сходя с места.