— На вершине главной башни установлены огромные серебряные зеркала. Когда совсем стемнеет, мы используем их и факелы, чтобы послать ближайшей к нам крепости сигнал о нападении. Оттуда его передадут дальше на север, и так почти до самого Иерусалима. Ночи теперь длиннее летних, поэтому есть надежда, что к рассвету король уже будет знать об осаде. Если нам повезет… То нужно будет продержаться всего пару дней до прихода помощи.
Между ними и Иерусалимом лишь сотня миль по горным дорогам и одна переправа через Иордан. Железный Маршал должен успеть.
— Что мне делать? — спросила Сабина, не сумев подавить предательскую дрожь в голосе и стиснув в пальцах края скользких шелковых рукавов. Проклятье, вдруг подумалось ей. Какой, верно, неуместной она была здесь — среди суровых воинов и защитников королевства — в этом броском, мгновенно цепляющим взгляд фиалковом блио и шитых серебром тесных башмачках.
Жослен, судя по подаренному ей взгляду, думал о том же.
— А что ты можешь, девочка?
Сказано было без упрека, усталым голосом человека, лучше нее самой понимающего, что здесь она совершенно бессильна, но Сабина упрямо нахмурила брови, не собираясь так легко сдаваться.
— Не знаю. Скажи, что нужно, и, быть может, что-то из этого окажется мне по плечу.
Если сарацины ворвутся в замок, то вероотступницу обезглавят первой. Быть может, даже первее так ненавистных последователям Пророка тамплиеров.
Благодарю тебя, Господи. Прости мне столь странные слова, но я благодарю тебя за ту рану, что вынудила его остаться в Иерусалиме.
Или… он бросится к Кераку, не щадя себя, чтобы спасти оказавшихся в ловушке христиан? Сабина невольно зажмурилась, поняв, что от такой сумасшедшей скачки рана откроется вновь и он может попросту истечь кровью еще до того, как встретится с магометанами.
Господи, защити. Убереги не только от клинка, но и от опрометчивости.
— Вот и я не знаю, — совсем тихо ответил Жослен, вновь устремив взгляд на надвигающуюся на замок армию. — Здесь для тебя любое дело будет опасным. Но смени хоть свое платье. Если что случится, юбки тебе только помешают.
Она сменила. Бросилась в тесную комнатку, каморку с узкой кроватью, которую приходилось делить вместе с Мадлен, и, с трудом дотянувшись пальцами, распутала узел шнуровки на спине. Едва распустила тонкий, но крепкий бледно-сиреневый шнур и с неожиданным для самой себя отвращением дернула гладкую фиалковую ткань с плеч. Платье, сетка для волоса, полудюжина колечек — всё такое броское и такое пустое! Платье ее не спасет, платье не скроет цвета кожи и раскосого разреза глаз. Неужели она действительно так старается быть кем-то значимым, так рвется сравняться с благородными дамами, что готова появиться в таком виде перед армией разъяренных франкскими преступлениями магометан?
Нет. Какой в этом толк?
Сабина опустила глаза и посмотрела на ворохом лежащее вокруг ног блио. На саму себя, неловкую и дрожащую. И на кажущуюся еще смуглее кожу виднеющихся из-под белой камизы рук и босых ног. На абрис грудей под тонким хлопком, с остро проступающими сквозь ткань темными, почти черными сосками, и контур плоского живота не способной зачать женщины.
Он любил это тело не за белизну кожи или золото волос. И не за детей, которых она могла бы выносить, если бы судьба распорядилась иначе.
Сабина вдруг подумала, что он любил ее именно потому, что она была другой. Сарацинкой, не побоявшейся войти в христианский храм. Сарацинкой, которая не боялась его любить, веря, что Бог не осудит их за искреннее чувство.
И стянула камизу через голову, бросив поверх скомканного платья.
Она никогда не станет франкской женщиной. Уж точно не от того, что носит франкские платья и молится франкскому богу. И не уподобится всем тем благородным дамам, чье легкомыслие вызывало у него одно лишь раздражение. Она не будет умирать в шелках и глупой надежде на то, что ее чужеземный наряд остановит удар сабли.
Упав на колени перед массивным сундуком и роясь в ворохе скроенных на сарацинский манер блуз и шальвар, Сабина пожалела, что не сможет отыскать среди вещей хотя бы короткого кинжала.
***
Бернар еще пытался нашарить в густой предрассветной темноте холодное стремя, когда из распахнувшихся дверей дворца вылетел белый, как смерть, маршал храмовников. И словно шайтан вскочил в седло темногривого, почти сливающегося с сумраком жеребца, даже не коснувшись этих прокля́тых стремян.
— Брат Гийом!
— Все готовы, мессир! — так же зычно, вспугнув ночевавших в дворцовом саду птиц, ответил один из ожидавших маршала рыцарей. — Уже ждут за городом!
Вот уж верно, демоны, раздраженно подумал Бернар, жалея, что не велел сразу принести ему удобную скамеечку. Как женщине, но что поделать, если годы берут свое и ему уже не под силу взлетать в седло, словно какому-то юнцу с холеной бородкой? Шла бы речь об ином замке, и Бернару бы, верно, и вовсе приказали остаться в Иерусалиме, но в Кераке теперь его дети. Его наследник и единственная дочь. И…
Бога ради, старик, тебе уже минуло шестьдесят восемь. А прокля́тому рыжему маршалу — лишь тридцать два. И если тебе не примерещились от старости и слепоты те их тоскующие взгляды, неужели ты веришь, что еще можешь поспорить с ним за право лечь с красавицей-сарацинкой?
Если она не уступила маршалу прежде, то уж точно не откажет теперь, когда он бросит на магометан лавину белых плащей и красных крестов. Если, конечно… она доживет до этого часа.
Убереги, Господи. Убереги детей, убереги беззащитную девочку. Если нужно… возьми меня вместо нее.
***
Сарацины атаковали перед рассветом. Черные тени сновали среди разведенных костров всю ночь, оглашая затихшие в ожидании окрестности Керака гулкими неразборчивыми криками, но терпеливо ждали под пристальными взглядами точно таких же черных теней на крепостной стене, когда небо на востоке неуловимо посереет. И погаснут последние огни в главной, самой массивной и неприступной башне замка. Собравшихся на свадьбу принцессы знатных баронов и прекрасных дам не смущал вид вражеского войска под стенами Керака. Жослен не знал, о чем договорились между собой посланцы египетского султана и мятежного франкского бедуина, и договорились ли они вообще, но разве стала бы Мария Комнина подвергать опасности драгоценную дочь, дразня врага пиром в честь свадьбы?
И даже попади все эти благородные в плен, большинству из них лишь придется заплатить за свою свободу золотом, а потому они могли веселиться, сколько душе угодно. Жослен же себе такой роскоши позволить не мог. Даже в те годы, когда открыто звал себя младшим сыном благородного дона Жофрэ де Гареу.
Как не могла и поднимавшаяся по идущей вдоль стены каменной лестнице сарацинка в светлой шерстяной блузе и поблескивающих блестящей голубой нитью шальварах. Узкие полусапожки из оленьей кожи ступали мягко, как кошачья лапка, ночной ветер шевелил край повязанного на короткие волосы теплого платка, и весь ее вид выдавал сосредоточенную напряженность и души, и тела. Жослен повернул голову, заметив светлый, призраком возникший из темноты силуэт, и глаза молодой женщины влажно блеснули при свете тлеющих в высоких овальных жаровнях углей.
— Ты хоть немного спала?
Вставшая у стен Керака армия стерла последние границы, что еще оставались между провансальским рыцарем с аквитанским выговором и дочерью сарацинского купца с тонким серебряным крестом между полускрытыми воротом блузы ключицами.
— Нет. Не могу уснуть, — тихо ответила Сабина и посмотрела вперед и вниз, в черноту рукотворного каменного обрыва со вспыхивающими на его дне искрами костров. Содрогнулась, услышав призыв совершить предрассветную молитву, но не двинулась с места. Только губы, посеревшие, будто совсем обескровленные, шевельнулись в ответ на крики пришедших с армией муэдзинов.
Беззвучно, но вместе с тем отчетливо прошептав «Pater noster».
Бога ради, Вилл, какой же ты глупец. Неужели ты этого не разглядел? Она напугана, она почти плачет, но она здесь, а не прячется среди смеющихся баронов, надеясь на их защиту. Неужели тебя действительно никто прежде не любил, раз ты побоялся ответить, когда к тебе тянулось такое сокровище?
