— Если вас не затруднит, — ответил храмовник тихим ровным голосом, но в его ответном взгляде, устремленном на гибкий белый силуэт, вдруг промелькнуло что-то такое — что-то настолько печальное и… нежное, — отчего Бернару захотелось вызвать маршала на поединок. И насадить его голову на копье, чтобы никогда больше не видеть таких взглядов.

Она могла бы быть законной женой. Неужели вместо этого она всё равно предпочла участь шлюхи?

— Не затруднит, мессир, — по-прежнему спокойно ответила сарацинка, но от ее почти ласкового взгляда сделалось невыносимо тошно.

Он ведь прекрасно помнил этого храмовника. Помнил, как тот еще семь лет назад появился под стенами Баальбека и с тех пор постоянно возникал возле короля. И возле нее, презрительно кривившей губы, когда Бернар пытался объяснить ей, что тамплиеры не мужчины. Что этот храмовник не в силах дать ей и трети того, что может дать сам Бернар. А она отказывалась снова и снова, поворачивалась спиной и не желала даже слушать его признаний.

У меня было две жены. Одна умерла первыми же родами, а вторая подарила мне шестерых сыновей, из которых выжили лишь двое. Одна была дочерью рыцаря из соседнего фьефа, а другую мне подарила за верную службу сама королева Мелисенда*. Но ни одну из них я не любил так, как тебя, безродную сарацинку, не пожелавшую стать мне утешением в старости.

Он не слушал, о чем говорит король, пропустил весь разговор с регентом — закончившийся тем, что Ги де Лузиньян счел себя оскорбленным недоверием со стороны короля, а сам Балдуин почувствовал раздражение, видя, что слухи не лгут и что мужчина, которому он согласился доверить собственную сестру, и в самом деле оказался неспособен управиться с горсткой своевольных баронов, — и опомнился, только когда король неожиданно завел речь о замужестве другой своей сестры.

На что ему этот брак? — даже растерялся Бернар, пытаясь понять ход королевских мыслей. Балдуин всегда поддерживал и, очевидно, будет поддерживать и впредь права своего племянника. Ребенка от родной сестры, а не единокровной. А замужество Изабеллы рано или поздно должно было привести к появлению у нее собственных детей, имевших право на корону Иерусалима. Неужели короля настолько разозлило бездействие зятя на полях сражений, что теперь он сам — намеренно, с полным пониманием того, чем рискует обернуться его затея — создавал противоборствующую Ги де Лузиньяну коалицию? Тот едва ли желал большего, чем вывести принцессу Изабеллу из-под влияния матери и отчима, да и не зря Бернару уже приходило в голову, что жениха для принцессы всё же выбирал не регент, а сам король. В память о прежнем коннетабле Онфруа де Тороне, погибшем недалеко от брода Иакова в попытке защитить Балдуина от магометанских стрел. Или же…

Нет, решительно никому на всем белом свете не удалось бы понять, чем порой руководствовался прокаженный король, принимая то или иное решение. Хотел уравновесить ситуацию, при которой вся власть оказывалась в руках Сибиллы и ее непутевого муженька? Напоминал регенту и баронам, что у короля есть еще одна сестра, за которой стоят Балиан д’Ибелин и его византийская принцесса, вызывавшая у Бернара раздражение еще в те годы, когда она была женой Амори? Прямо заявлял, что если Ги де Лузиньян допустит еще одну промашку, то Балдуин самолично поддержит Изабеллу в обход Сибиллы? Как еще это было понимать, если в какой-то момент король повернул скрытое тканью лицо в сторону замершей возле его кресла сарацинки и сказал, что желает ее участия в этой непонятной Бернару авантюре с замужеством принцессы?

— В свите моей сестры будет достаточно благородных женщин, — просипел король, и Бернару показалось, что Балдуин усмехается под этой полупрозрачной тканью, прячущей уродующие его язвы. — Но я предпочту, чтобы там была еще и женщина разумная и практичная. В которой я буду твердо уверен.

Сарацинка промолчала и лишь склонила голову в почтительном поклоне — порой она всё же вспоминала о своем низком происхождении, переставая вести себя так, словно была равной даже королю Святой Земли, — а Балдуин повернул голову в сторону тамплиеров — откуда, спрашивается, он знает, где они сидят? Сарацинка подсказала, передавая кубок с шербетом, или он всё же еще что-то видит? — и продолжил:

— Мессиры, я полагаю, что в столь неспокойное время никто не сможет оградить мою сестру от беды лучше, чем это сделают рыцари Храма. Кому из числа орденских братьев вы бы доверили подобную миссию?

Великий Магистр повернул утомленное лицо к маршалу, слабо кивнувшему в ответ на вопросительный взгляд — принесенный сарацинкой кубок вина вернул ему подобие румянца и блеск в глазах — и заговорившему всё тем же негромким ровным голосом:

— Жослен де Шательро, Ваше Величество. Родом из Аквитании, служит в Ордене уже четырнадцать лет. Зарекомендовал себя хорошим бойцом, в серьезных нарушениях Устава не замечен. Возможно, Ваше Величество его помнит.

Король отрывисто кивнул, и рыцарь закончил фразу, прежде чем сделать еще один небольшой глоток из кубка.

— Остальных рыцарей я отберу самолично.

— Полагаюсь на вашу мудрость, — согласился Балдуин и перешел к обсуждению менее насущных проблем.

Что ж, думал Бернар, переводя взгляд с белого силуэта сарацинки на такой же белый, за исключением алого креста, силуэт маршала тамплиеров. Ничего, уж он придумает, как присоединить к свите Изабеллы своего сына, чтобы разбавить это монашечье царство.

И чтобы проследить за сохранностью упрямой сарацинки на тот случай, если маршал передумает и самолично возглавит эскорт принцессы.

***

В сотнях миль от Иерусалима тем временем происходили события, вновь поставившие королевство под удар после того, как Ги де Лузиньян пожертвовал собственным престижем и уважением баронов, чтобы вынудить Салах ад-Дина отступить обратно в Дамаск. Безрассудный лорд Трансиордании Рено де Шатильон по частям перевозил на верблюдах построенные в замке Керак галеры, держа путь к Красному морю, также называемому франками морем Мекки*, а магометанами — Аль-Бахр Аль-Ахмар, и к заливу Айлу*. Собранные на побережье галеры быстро спустили на воду, и убежденные в собственной вседозволенности и непобедимости франки отправились грабить корабли и египетские порты, пока сам Рено предпочел взять в осаду принадлежавший магометанам прибрежный город Айлу.

— Посмотрим, что теперь скажет наш благочестивый султан, — хохотал мятежный барон, маневрируя двумя оставшимися у него галерами, топя стоящие в гавани сарацинские суда и стремясь нанести как можно бóльший урон застигнутому врасплох городу. Пока три других корабля стремительно рассекали воды Красного моря, набрасываясь на всё, что казалось им легкой и богатой добычей.

— Нечестивые кафиры! — в сердцах выругался брат Салах ад-Дина аль-Адиль, когда его слуха достигли вести о чинящих произвол франках.

— Они… — лепетал напуганный гневом повелителя слуга, сообщивший ему столь неприятные известия. — Говорят, будто они намерены напасть на Мекку и похитить тело самого Пророка. Говорят, франков видели и на побережье неподалеку от Медины.

Этого аль-Адиль, как любой правоверный, уже стерпеть не мог. Атаковать два наиболее священных для магометан города, угрожать величайшим святыням Ислама и полагать, что султан и его братья оставят подобное святотатство безнаказанным?

Самого лорда Трансиордании спасло то, что ему вскоре наскучило кружить вокруг Айлу, и безрассудный барон поспешил вернуться в Керак, где уже готовились к свадьбе его пасынка и принцессы Изабеллы. Других же неверных выслеживали в течение многих недель и загнали в ловушку пустыни и жажды, когда аль-Адиль переправил из Каира весь свой флот. И окружил врагов кольцом, из которого не было иного выхода, кроме как сойти на берег. Пески Египта, отсутствие карт и быстро закончившиеся запасы воды сломили франкских пиратов за считанные дни, и те предпочли сдаться на милость разъяренных правоверных. Милости не последовало.

— Казнить всех, — приказал султан звенящим от ярости голосом, когда скорбные вести дошли и до него. — И пусть все наши подданные увидят, какова кара за осквернение нашей веры. В каждом городе, в каждом поселении, над которым я имею власть! Пусть прольется кровь этих нечестивцев. Пусть земля будет избавлена от их мерзости, а воздух — от их грязного дыхания! * Пусть их забьют, как скот, приносимый в жертву Аллаху!