Лекарь молчал, зная, что стоило маршалу скрыться из виду в своей палатке, как он рухнул без сил от кровопотери, изрядно напугав окружавших его друзей и оруженосцев. После чего Ариэль долго ругался то ли на сарацин, то ли на лекарей, то ли на излишний маршальский героизм, Жослен сидел молча, сжимая сцепленные пальцы до побелевших костяшек, а Уильям изредка приходил в себя, просил воды и вновь проваливался в полусон-полубред, беспокойно мечась на мокром от пота черно-белом покрывале.

Ему мерещилась мать, возникающая из ночного дождя и садящаяся рядом на самый край неуютной походной постели. Такая, какой он запомнил ее в день собственной акколады, с красиво заплетенными, покрытыми прозрачной вуалью белокурыми волосами и сияющими от гордости глазами. Не постаревшая ни на день. Голубой шелк тек по ее белым рукам прохладной родниковой водой, касаясь его разгоряченного лица, а подрагивающие губы складывались в печальную, полную нежности улыбку.

Мой мальчик. Я с тобой, слышишь? Я всегда с тобой.

Перед глазами мелькали размытые, словно он смотрел на них сквозь толщу воды, лица родни. Лорд Артур, смотрящий с недовольством и раздражением, как и всякий раз, когда ему докладывали о необузданности бешеного бастарда. Сестры, Элеонора и Эдгита, теперь казавшиеся ему неотличимыми друг от друга слепками с материнского лица, лишенными хоть какой-то индивидуальности. Элеонора, кажется, стала монахиней — как забавно, что сразу двое детей Милдрэд де Шампер предпочли монашескую стезю, каждый свою, — а Эдгита… промелькнула перед внутренним взором прежде, чем он успел вспомнить о ней хоть что-то и вновь провалился в темноту под надрывный плач провожающего его в Святую Землю Генри.

А следом за Генри примерещилась женщина в полупрозрачной вуали, склоняющаяся над Уильямом и закрывающая его от мира, от холода и от дождя своими длинными черными волосами, едва прихваченными на затылке коралловой заколкой. Женщина, на лице которой явственно различались одни только раскосые медово-карие глаза, и полупрозрачная белизна ткани скрадывала ее тонкие черты, оставляя ему лишь смутный абрис щек и линии губ. Та женщина, что приходила к нему во снах после случайной встречи у храмовых дверей, наклоняясь к самому его лицу и почти касаясь губами его уха, чтобы прошептать:

Уильям…

Сарацинка в чадре. Еще совсем юная девушка в малиновом платье и с перевитыми розовым жемчугом косами, стоящая на коленях в Храме Соломона.

Так как же… тебя звать, мое наваждение?

Сабина.

Сабина в наброшенной на волосы темной накидке, устало бредущая по дороге к Иордану. Сабина с лукавым, как у лисички, выражением лица, поднимающая подбородок, почти запрокидывающая голову и подставляющая губы для поцелуя. Сабина с красиво подведенными глазами, застывшая на пороге в лучах лунного света и смотрящая на него с невыразимой печалью.

Я всегда желала тебе счастья.

Сабина, какой он никогда ее не видел, взрослая женщина, окутанная длинными вьющимися волосами, черным водопадом струящимися до самых бедер по голубому шелку и золотому шитью. Как и положено жене рыцаря. Как и положено жене барона.

Очнись! Я прошу тебя! Уильям, борись!

И тающая под взглядом пронзительно-голубых глаз, тающая среди красных крестов и белоснежных плащей, гремящих призывом вновь поднять блестящий на солнце меч. Ради других. Ради всех тех, кто не может защитить себя сам. Во славу и во имя Его.

Не нам, Господи, не нам! Не мне, не…

БОСЕАН!

Уильям очнулся, будто от резкого рывка, дернувшего его за ворот камизы и швырнувшего обратно на постель, и со стоном схватился за раненый бок, даже зажмурившись от остро вспыхнувшей под повязкой боли.

— Не трогай рану, — немедленно ввинтился в уши раздраженный голос Ариэля. — Она у тебя и без того пренеприятная.

— Хвала Господу, — куда более миролюбивым тоном заговорил Жослен. — Мы уже начали всерьез за тебя опасаться.

— Не дождетесь… любезные братья, — хрипло ответил Уильям, с трудом ворочая языком в пересохшем рту и часто моргая в попытке сфокусировать зрение и избавиться от размытых пятен перед глазами. — Можно мне… воды?

Воды, конечно же, дали. А при первой попытке подняться с постели обругали, не стесняясь в выражениях и не слушая заверений в том, что он чувствует в себе достаточно сил для того, чтобы хоть немного пройтись. Пришлось лежать до тех пор, пока орденский лекарь не смилостивился и с сухим кивком не разрешил Уильяму посещать военные советы, заявив напоследок:

— Если вы сейчас сядете в седло, мессир, или вздумаете упражняться на мечах с новобранцами, то рана откроется вновь. И будет стоить вам жизни. Я настоятельно прошу вас не рисковать. Ордену нужен командир. В конце концов, вы можете координировать войска и из ставки. Находиться непосредственно в гуще сражения для этого совершенно необязательно.

Координировать, впрочем, было нечего. Мессир регент продолжал ограничиваться незначительными стычками, не поддаваясь на провокации султана. Рыцари начинали роптать всё громче.

— Мы здесь для того, чтобы сражаться, а не для того, чтобы рыть землю и выливать из шлемов дождевую воду!

— Хватит прятаться от магометан за рвами и насыпями!

— В бой! Разобьем прокля́тых нехристей!

Ги упрямо продолжал выжидать. При малейшем оживлении со стороны врага бросал на него небольшие отряды, жалящие огромную сарацинскую армию, словно разозленные пчелы, но так и не вступил ни в одно крупномасштабное сражение.

— Трус! — бесновали рыцари, желавшие видеть короля-победителя, а не короля-дипломата, ищущего компромиссы там, где их не могло и не должно было быть. Престиж регента падал всё сильнее с каждой минутой промедления. Госпитальеры воздерживались от споров, сенешаль тамплиеров, по воинственности больше напоминавший братьям де Лузиньян маршала, рвался в бой не меньше, чем мирские, жаждущие наживы рыцари, а маршал неожиданно для самого регента занял сторону нерешительного Ги, а не вспыльчивой рыцарской братии.

— Если мессир регент позволит говорить, — заговорил Уильям, повторяя ту же фразу, что Ги слышал от него на одном из советов в Иерусалимском дворце, и де Лузиньян немедленно уставился на него настороженными светлыми глазами. Не иначе, как ожидал порицания и с этой стороны.

Ты же на стороне Балдуина, говорил весь регентский вид и сильнее всего его взгляд. Ты же считаешь меня лишь временной заменой, пешкой на месте короля.

— Я согласен с вашим планом, — продолжил Уильям, почти жалея, что не может прямо высказать де Лузиньяну всё, что думает о нем и о его недальновидности.

Тамплиеры выше ваших глупых склок из-за короны. Тамплиеры будут оценивать ваши поступки, мессир регент, а не ваш нрав и привычки, а потому будут поддерживать правильные решения и не соглашаться с неправильными. Во всяком случае, я намерен делать именно это.

— Согласны? — едва не растерялся регент. Сенешаль — черт бы побрал этого де Ридфора, желающего получить всё и сразу и голову египетского султана на блюде — принял скептичный вид, словно говоря, что для маршала должно быть постыдным поддерживание подобной нерешительной тактики.

— Разумеется, согласен, — повторил Уильям, на долю мгновения приложившись к кубку с водой, чтобы промочить горло. — Сами посудите, мессир, наша армия в разы меньше магометанской, погода, уж простите за прямоту, стоит на редкость отвратительная, и между двумя лагерями уже образовалось настоящее болото, в котором мы только впустую сгубим лошадей. Всё, что от нас требуется, так это не давать противнику грабить ближайшие поселения. И, если позволите, я посоветую отправить людей на север, в обход магометан, чтобы попытаться обрезать им поставки еды и фуража из Дамаска. Голод в такой огромной армии начнется быстро и избавит нас от необходимости понапрасну терять людей в сражениях.

— Пожалуй, я соглашусь с вами, мессир, — сменил регент гнев на милость, но у Уильяма внезапно появилось подозрение, что де Лузиньяну и самому уже приходила в голову подобная мысль, просто он искал подтверждения у соратников. Вероятно, подумал маршал, де Лузиньян прекрасно понимает, что играет с огнем. Его осторожная тактика ради сохранения войска чревата бунтом в этом же войске.