Жасмин.

Жасмин, который, верно, до конца его дней будет напоминать об обнимающих плечи тонких руках и льнущей к груди голове в завитках коротких черных волос. О гладкой золотистой коже под огрубевшими от рукояти меча пальцами и мягких теплых губах, оставляющих то нежные до дрожи, то страстные до изнеможения поцелуи. Обо всем, от чего он отказался во имя Ордена.

— Ты ненавидишь меня? — спросил Уильям под звук еще одной открывающейся двери, и на гибкий силуэт в зеленом шелке упали освещающие узкую галерею лунные лучи. Застрекотали, нарушая тишину, цикады, Сабина обернулась через плечо, теперь напомнив ему о ночном разговоре на балконе Иерусалимского дворца, и ответила с печалью в тихом голосе, которую он меньше всего ожидал услышать от нее после того, как исчез на целых шесть лет.

— Нет, Уильям. Я всегда желала тебе счастья. Просто мне было больно, когда в твоем счастье не нашлось места для меня.

И исчезла в лунном свете, оставив его в одиночестве.

***

Лето 1183 года началось с ссоры с Мадлен. Та терпела долго, с того самого дня, как Балдуин, едва оправившись от лихорадки и с трудом оторвав голову от насквозь промокшей от пота подушки, приказал собираться. Сабина должна была остаться в Иерусалиме, по-прежнему присматривая за королевским племянником и отгоняя от него всех желающих втереться в доверие к мальчику, но вместо этого едва не устроила королю скандал, отказываясь отпускать его одного в такую даль, как Назарет.

— Нет, нет, и еще раз нет! Или я еду с тобой, или можешь вышвырнуть меня из дворца!

Помнится, Балдуин уже обещал ей нечто подобное, когда она самым непозволительным для служанки образом велела выломать двери в его покои. Но в этот раз лишь устало вздохнул и попытался объяснить сиплым, едва слышным голосом, глядя куда-то поверх плеча сидящей на краю постели женщины.

— Мальчик нужнее меня.

— Чушь! — рассвирепела Сабина, гневно сведя брови в одну линию. — Не может какой-то пятилетний ребенок быть нужнее и важнее тебя! Слышишь меня?! — спросила она звенящим от злости голосом — злости на лекарей, которые не могли ничего сделать, и на самого Балдуина, который впервые за годы правления решил уступить свой трон регенту, — и король зашелся лающим не то смехом, не то кашлем.

— Знаешь, многие рыцари при дворе считают тебя райской гурией, которой к тому же посчастливилось добиться влияния на короля. И никто из них даже не представляет, что в гневе ты не гурия, а самый настоящий шайтан!

— Ты еще не видел, каким шайтаном я в действительности могу быть, — ответила Сабина, яростно сжимая губы в одну линию. — Но увидишь, если попытаешься запереть меня во дворце, как четыре года назад.

Когда Балдуин уехал строить свою крепость у брода Иакова, а она осталась возиться с его племянником, хныкавшем днем и ночью, и с тревогой ждать хоть каких-то новостей о короле. И об Уильяме.

Побудь со мной. Хотя бы во сне.

Случайная встреча во дворце, когда он прошел мимо, даже не заметив ее, убедила Сабину, что тот сон был лишь плодом ее разыгравшегося воображения. Уильям не хотел, чтобы она была с ним. Уильям оставил ее, сжег все мосты и больше не нуждался во влюбленной в него сарацинке.

Уильям… столкнулся с ней лицом к лицу в Назарете и задал вопрос, которого Сабина ожидала от него меньше всего.

— Она твоя?

И это после того, как она клялась ему в любви? После того, как она обещала ждать столько, сколько потребуется? После всего этого он решил, что она могла прижить ребенка от другого мужчины?

А не ты ли, зудел в голове предательский шепоток, позволила тому рыцарю себя поцеловать? Не ты ли была готова лечь с ним, лишь бы только создать иллюзию того, что Уильям наконец-то вернулся к тебе?

От этих мыслей Сабине захотелось разрыдаться — будто слезы могли хоть что-то изменить, — но она сдержалась. Пусть она больше не нужна Уильяму, но она нужна Балдуину. И она будет бороться за короля даже с Уильямом, если потребуется.

Потому что ее Уильяма больше нет. Есть маршал де Шампер, преданный своему Ордену до последнего вздоха, и если он решит, что ему и его тамплиерам больше не выгодно поддерживать умирающего Балдуина, Сабине не останется ничего другого, кроме как пытаться защитить короля еще и от ее собственного прежнего любовника.

Но к чести маршала, тот остался на стороне Балдуина, даже увидев, насколько тот плох после приступа лихорадки. Увидев не всё и не зная, что король теперь не в силах ходить и едва может удержать в пальцах перо, но всё же… маршал остался верен.

А Сабине вновь захотелось разрыдаться, когда она увидела их рядом. Когда увидела, насколько силен был теперь контраст между двумя этими мужчинами. В двадцать два года — всего лишь двадцать два — король Иерусалима походил на собственную высохшую тень, с обезображенным язвами лицом, ослепшими, затянувшимися бельмом глазами и истончившимися и потускневшими волосами. Маршал тамплиеров — мужчина старше Балдуина на целых десять лет и выше на целую голову — дышал силой, двигаясь с легкостью и почти звериной грацией и без малейшего труда проводя в седле целые дни напролет.

И Сабина злилась на саму себя еще сильнее от того, что не могла отрицать: она по-прежнему находила его красивым. Самым красивым для нее, самым лучшим, самым сильным и самым надежным, и от того пальцы будто сами тянулись дотронуться до падавших ему на плечи густых медно-каштановых волос, погладить аккуратно подстриженную бороду и каждую черту худощавого лица с бронзовым загаром. Обнять его, почувствовать перекатывающие под кожей мускулы и больше не отпускать ни на какую войну. Если бы только ему самому это было нужно.

Довольно. Мы расставили все точки. Мы больше друг друга не любим.

Мадлен, к счастью, не заметила ее смятения, погруженная в какие-то собственные терзания. А потом неожиданно закатила Сабине настоящий скандал.

— Почему мы здесь?

— Что, прости? — не поняла Сабина, лежавшая на спине на разбросанных по полу подушках и больше занятая чтением арабского трактата о кожных болезнях, чем прислушивавшаяся к бормотанию Мадлен.

— Почему мы здесь, когда все в Иерусалиме? — повторила та, втыкая иглу в свое извечное шитье. Словно хотела проткнуть не ткань, а кого-то из плоти и крови.

— Потому что здесь король, — сухо ответила Сабина, уже опуская взгляд к низу страницы, но дочитать и осмыслить прочтенное ей не позволили.

— Король, который вот-вот умрет, — бросила Мадлен, яростно делая очередной стежок. Сабина опустила книгу на подушки и приподнялась на локте, опираясь на ковер предплечьем и ладонью в складках темно-синей ткани свободного расширяющегося рукава.

— Король, — ответила она с нажимом, заставившим Мадлен вздрогнуть и опасливо передернуть плечами, поднимая на нее красивые синие глаза, — еще не умер. И я его не оставлю.

— А что потом?! — бросила Мадлен, часто моргая, но упрямо не отводя взгляда. — Вот ты посмотри на себя. Кто будет давать тебе безанты на такие красивые платья, когда он умрет?

Красивые… платья? И только? Неужели ничто другое эту дуреху не волнует?

— Я, по-твоему, кто? — неожиданно для самой себя рассвирепела Сабина, садясь и выпрямляя спину, но по-прежнему опираясь ладонью на мягкий ковер. — Королевская содержанка? Или нет, чего уж мелочиться?! Шлюха прокаженного! С чего бы еще королю приближать меня к себе, верно?! Я ведь красивая и доступная! Я спала с его отцом, так почему бы мне не спать еще и с ним, так ты обо мне думаешь?!

— Ты, — пролепетала Мадлен, опешив от такой вспышки ярости, — с королем Амори?

— Да, я с королем Амори! — зло огрызнулась Сабина. — Он брал, что хотел, а мне не хватило смелости отказаться от такой милости! Хвала Господу, что он хотя бы не наградил меня своим королевским бастардом! А может, и хотел бы наградить, но не зря, верно, при дворе сплетничают, что я бесплодна, как пустыня!

Она не зачала ни от короля, ни от Уильяма. Быть может, она вообще на это не способна, но если в прошлом она считала это горем и жалела, что ее храмовник не оставил ей ничего, кроме воспоминаний, то теперь уже была склонна полагать, что это дар. Уильяму не нужны были дети. Ни от нее, ни от какой-либо иной женщины, потому что Уильям куда сильнее хотел быть непогрешимым рыцарем Христа, чем любящим отцом. А ей самой уж точно не нужны были дети от Амори.