Один из таких жеребцов, темногривый, с белой проточиной на длинной морде, как раз скакал по краю запыленного тракта, проносясь мимо поскрипывающих телег стремительным вихрем темного и белого. Храмовники шли и с пилигримами, и нет, то вырываясь вперед, то отставая ненадолго, когда к ним присоединялся еще один отряд, будто рождающийся из клубов серо-желтой пыли. Но никогда не выпускали паломников из виду, вырастая вокруг повозок белой стеной рыцарей и черной — сержантов всякий раз, когда в холмах слышались подозрительные звуки. Тинхен любовалась лошадьми, глядя, как те в нетерпении переступают копытами, поднимая в воздух всё новые и новые песчинки.

Словно дымок от десятков крохотных костров.

Темногривый жеребец остановился в паре ярдов впереди, послушный руке в кожаной перчатке, и вокруг него, словно повинуясь еще одному приказу, вскоре закружили и пошли размеренным шагом — рядом и чуть позади — еще несколько лошадей с черно-белыми попонами. Тинхен не прислушивалась намеренно, но вскоре до нее стали доноситься обрывки разговора.

— Сотни и тысячи наших братьев во Христе! — рычал голубоглазый рыцарь с клочковатой русой бородой.

— Балдуин не ответит, — спокойно говорил другой, тоже голубоглазый, с по-женски узким лицом и остро изогнутыми черными бровями. — С него довольно бед Святой Земли.

— Мария Антиохская задушена, словно последняя рабыня в Константинопольском дворце!

— Мария уж слишком привечала наших братьев по вере, забыв, что империя держится на восточных христианах. Константинополь неотделим от греческой веры.

— Когда Запад встречается с Востоком, есть лишь два пути, — соглашался третий, чей голос звучал глухо из-под закрывающей лицо куфии. — Либо сильные мира сего находят в себе силы и умение обрести равновесие, либо льется кровь.

Храмовнику с русой бородой такие слова не пришлись по нраву. Он недовольно вскинул подбородок и обернулся к рослому всаднику на темногривом жеребце, вокруг которого собирались все остальные.

— А ты что молчишь, любезный брат? Неужто нечего сказать?

Предводитель храмовников повернул голову в побуревшем от пыли и закрывающем лицо платке, и Тинхен увидела, продолжая негромко напевать псалом, ответный взгляд. В глазах у рыцаря застыл равнодушный серый лед.

— Меня не занимает этот разговор, — ответил предводитель глубоким сильным голосом. Конь под ним встряхнул длинной гривой, отгоняя зудящую на жаре мошкару.

— Мария Антиохская…! — вновь начал русобородый.

— Рено де Шатильон — вот наша главная беда, — ровным, но властным тоном оборвал его предводитель. — Сарацины уже прозвали его «франкским бедуином».

Тинхен не слышала даже краем уха о набегах лорда Трансиордании, но разговор всё равно пробуждал в ней любопытство.

— Фанатик и зверь, — согласился с предводителем второй рыцарь с закрытым платком лицом, невольно повторив слова одного из баронов королевства, уже предупреждавшего о необузданности Рено де Шатильона на давнем военном совете короля Балдуина. — Рено готов отрубить голову каждому, в чьих жилах не течет кровь франков.

Серые глаза сверкнули лезвием клинка под палящим южным солнцем, но рыцарь промолчал.

— И не понимает, — продолжал его соратник, — что франков в Святой Земле куда меньше, чем сарацин и иудеев. Рено готов даже осквернять чужие святыни, лишь бы только доказать, что никто в целом мире ему не указ. И мы здесь по его милости. По его милости Салах ад-Дин нарушил перемирие.

— Потому что Рено де Шатильон — единственный из баронов, кто еще сражается! — вновь вспылил русобородый рыцарь. — И вам бы следовало радоваться бою, братья!

— Сражается с кем? — сухо спросил предводитель. — С купцами? Или, быть может, с муллами? И много ли нужно чести, чтобы убивать священнослужителей?

— Ох, верно, — процедил русобородый. — О чем еще может печься Честь Ордена, как не о благородстве поединка?

— Не забывайся, любезный брат, — вмешался голубоглазый тамплиер с черными бровями и бородой. Предводитель вновь промолчал.

— Мы с тобой родом с одного берега! — ярился русобородый. — Мы должны держаться вместе! Должны…

Предводитель засмеялся низким грудным смехом, заставив спорщика умолкнуть. Лицо русобородого рыцаря побагровело и приняло оскорбленное выражение.

— Что показалось тебе таким смешным в моих словах?

— О, прости, — ответил предводитель, всё ещё смеясь, и его конь вновь встряхнул темной гривой. — Я не думал, что ты говоришь всерьез.

— А что, любезный брат, — процедил русобородый, — даже после стольких лет, после стольких сражений сыновья пекарей тебе не ровня?

— У нас с тобой слишком разный… взгляд на мир, — отозвался предводитель с напускной вежливостью, перехватывая поводья и вновь пришпоривая жеребца. Тинхен сидела в задумчивости, давно сбившись и перестав петь, а когда пилигримы остановились, чтобы сделать привал, решилась подойти к жадно пьющему из бурдюка рыцарю — он оказался еще выше, когда под ногами была твердая земля — и спросить прямо.

— Мессир?

Храмовник повернул голову, нехотя оторвавшись от набранной из колодца холодной — даже зубы сводило — воды, и смерил ее равнодушным взглядом.

— В Святой Земле идет война, мессир? — продолжила Тинхен, невольно поежившись под этим взглядом. Какой, верно, смешной и наивной она ему казалась: девочка вдвое моложе, до недавнего времени даже не представлявшая себе пыли и зноя Палестины.

Рыцарь помолчал, рассматривая ее лицо под надвинутым до самых бровей платком, а затем спросил ровным, без намека на насмешку или недовольство, тоном:

— Как твое имя?

— Мартина, мессир. Но все зовут меня Тинхен, — прибавила она зачем-то. — Мы… выбрали неудачное время для паломничества, верно?

— Что ж, Тинхен, — сказал рыцарь, — мне будет непросто ответить на твой вопрос, поскольку в Святой Земле всегда идет война. Хоть она и зовется Святой, — пробормотал он себе под нос, и Тинхен почудилось, что она не в силах чего-то понять, уловить уже ускользнувшую мысль. — Но наш Орден был призван защищать паломников с самого своего основания, и в случае беды ты можешь просить помощи у любого из рыцарей. Ни один тамплиер тебе не откажет.

Не должен отказать. Иначе будет справедливым лишить его плаща, не сходя с места. И любой капитул согласится с подобным решением.

— Братья Ордена проводят нас до самого Иерусалима? — спросила Тинхен, смаргивая с ресниц сероватую пыль.

— Как знать, — туманно ответил рыцарь, и Тинхен поняла, что нет. Храмовников ждало сражение в другом месте, и теперь они разрывались между необходимостью оберегать пилигримов и встать под знамена Иерусалимского короля. Пока повозки еще могут не отставать от рыцарей, но если те перейдут на марш, паломники быстро останутся позади.

— Благодарю, мессир, — вежливо попрощалась Тинхен и добавила, невольно залившись румянцем от того, что показалось ей непозволительной дерзостью. — Могу я узнать ваше имя, чтобы помолиться за вас в Храме Гроба Господня?

— Уильям, — ответил рыцарь ровным голосом, словно он, напротив, не видел в этой просьбе ничего предосудительного.

— Да ты никак ей понравился, — съехидничал Ариэль, появляясь из-за спины, когда темноглазая девчонка, говорившая на лингва франка с забавным немецким акцентом, попятилась обратно к телегам пилигримов.

— Всё утро глаз с тебя не сводила, — добавил таким же тоном Жослен, наконец убирая с лица край куфии, постоянно заглушавший его голос.

— Глупцы, — весело ответил Уильям, делая еще один большой глоток из бурдюка. Холодная вода потекла по горлу и застыла в груди куском льда. — Она смотрела на коня.

***

Армия Иерусалимского королевства встала лагерем у высоких, песчаного цвета, стен замка Бельвуар, уже более десяти лет принадлежавшего Ордену госпитальеров. Извечная желтоватая пыль оседала на шатрах вельмож и рыцарей-монахов, и ветер хлестал разноцветные полотна гордо поднятых знамен. Знамя тамплиеров — черно-белый Босеан — бросилось в глаза первым, а следом за ним мгновенно отыскались стоящие ровными расходящимися кругами палатки и собравшиеся в центре лагеря орденские братья. Рыцари садились на расстеленные по земле лошадиные попоны, брали из рук оруженосцев глиняные миски со свежее приготовленным, еще дымящимся мясом и, осенив себя крестным знамением, принимались за трапезу. Один из братьев, с незнакомым Уильяму лицом, читал нараспев Писание, и его голос казался еще сильнее и звучнее из-за стоящей в лагере удивительной тишины. Никто из рыцарей не вел разговоров и даже не обменивался с соседом и парой слов, не смея заглушать священные для любого христианина слова.