Не больно-то и хотелось, думал в ответ Пьер, но всё равно злился каждый раз, когда очередной благородный мессир или даже его оруженосец с надменным видом перебирал — берясь за вещь двумя пальцами, будто брезговал, — товары в их лавке. Пусть та и была скромной, да всё же Пьер не ходил в вылинявшей котте и не теребил в нетерпении потрескавшийся от времени ремень перевязи, как эти высокомерные юнцы-оруженосцы. Деньги у отца всегда водились, чтобы прокормить и одеть семью. А однажды будут водиться и у самого Пьера, когда отец состарится и доверит ему лавку, как старшему сыну. Вот только знати до этого не было ровным счетом никакого дела, и даже безземельные рыцари, единственным богатством которых были проржавевшие кольчуга и меч, смотрели на их семью, словно на насекомых.
— Торгаши, — презрительно бросали даже самые нищие из благородных, и ответить им было нечего. Где ж это видано, чтоб простолюдин с опоясанным рыцарем спорил?
Хорошо бы на них напали магометанские пираты, думал Пьер, узнав, что его впервые возьмут с собой в плавание в греческие земли. Он бы непременно сразился с неверными и, быть может, даже спас бы из лап этих нехристей единственную дочь и наследницу какого-нибудь графа или барона. И тогда счастливый отец без раздумий отдал бы ему руку красавицы — пусть не сейчас, а через пару-тройку лет, когда он вырастет и станет мужчиной — а вместе с ней и земли с родовым замком и титулом.
О том, что графы и бароны редко оказываются на одном корабле с мелкими торговцами, Пьер предпочитал не задумываться. Как и о том, что даже если случится чудо, и он спасет из чьих-то ни было лап прелестницу в шелках и драгоценностях и ухитрится выжить сам, счастливый отец едва ли даст ему больше кошелька с золотыми монетами. А то и вовсе отделается от героя сухим кивком, процедив сквозь зубы, чтобы герой больше не смел даже смотреть на спасенную красавицу. Не то, что касаться грязными торгашескими руками ее дорогого шелкового блио.
Корабль входил в порт неспешно, лавируя среди других, более крупных судов и позволяя подолгу любоваться видами круглых куполов на многочисленных церквях. Как бы ни восхищал Пьера знакомый с детства романский* собор Марселя, непривычная архитектура восточных христиан невольно приковывала к себе взгляд и в какой-то миг даже показалась ему куда величественнее латинских церквей.
— Ступай работать, — беззлобно повторил старик Никандр, куда меньше Пьера пораженный видом Константинополя.
Работать не хотелось. Хотелось перемахнуть через борт корабля, едва тот пришвартуется, спрыгнуть на изъеденный солью деревянный помост и пойти бродить по улицам древнего города, бесцельно тратя свой скромный заработок на какие-нибудь местные диковинки. Но вместо этого приходилось послушно следовать за отцом, прислушиваясь к его разговорам с купцами и чужим, едва понятным слуху речам.
Говорили не только о торговле, но и недавнем воцарении на престоле империи — почти вторжении в город — Андроника Комнина. Отец недовольно качал головой, слушая других купцов. Вдова прежнего императора Мануила Комнина относилась к латинянам куда лояльнее, чем к восточным христианам, чем кузен покойного Андроник. Пьер старался вникнуть в суть разговора, но затем кто-то упомянул, что покойный император Мануил приходился дядей вдовствующей королеве Иерусалима и ныне жене знатного барона Балиана д‘Ибелина, а вдовствующая императрица Константинополя Мария Антиохская была падчерицей некого Рено де Шатильона, и Пьер окончательно запутался во всех этих родственных связях.
— Мария набожна и благоволит своим единоверцам-латинянам, а этот совратитель вдов и невинных девушек наверняка поднимет налоги, — возмущался отец, когда ему в красках рассказывали о давних посягательствах Андроника Комнина на сестру Марии Антиохской Филиппу и вдову Иерусалимского короля Балдуина III Феодору Комнину. Пьеру эти имена не говорили ровным счетом ничего. Балдуин III умер в Святой Земле еще до рождения Пьера, а где находится Антиохия, паренек и вовсе не представлял.
— Я слышал, будто Мария сделала одного из племянников Мануила своим новым любовником, — не согласился с отцом торговец, у которого они покупали шелк для марсельской лавки. И добавил, что прежде того вдовствующая императрица постриглась в монахини, отчего её поступок выглядел хулóй на Господа. Отец отмахнулся, не желая верить подобным слухам, и ответил, что раз Андроник Комнин позволяет болтать подобное едва ли не на главной площади Константинополя, то всем католикам следует покинуть город как можно скорее.
Они опоздали всего на несколько часов. Уже грузили в трюм отплывающего на рассвете корабля тюки с тканями и кожами, когда шум далекого празднования в честь нового императора сменился отголосками пронзительных женских криков.
— Это в латинском квартале! — первым крикнул кто-то из моряков, увидев разгорающееся вдали зарево пожара. Опьяненные безнаказанностью византийцы громили лавки, вторгались в дома и убивали всех без разбору. Ворвались даже в латинский госпиталь, не щадя ни мужчин, не женщин, ни больных, ни лекарей. Городская стража не пыталась никого остановить, как и новоиспеченный император, узнав о царящих в городе беспорядках, не предпринял ничего, чтобы прекратить резню. Лишь повелел тушить занимающиеся от сброшенных на пол свечей и медных ламп пожары, чтобы вместе с домами презренных латинян не вспыхнули жилища восточных христиан.
— Долой Антиохскую шлюху и ее прихвостней, — гремели на улицах византийцы и бросались вновь и вновь. В одиночку — на безоружных, впятером — на тех, у кого находился меч или оказывался под рукой нож. Кровь лилась по мостовым ручьем, словно в напоминание о том, как меньше сотни лет назад западные рыцари убивали беззащитных магометан в захваченном Иерусалиме.
— Нужно бежать! — кричали успевшие добраться в порт купцы. Византийцы с оружием и факелами гнались за ними по пятам.
Нужно бежать, повторял про себя Пьер, не двигаясь с места. Куда бежать? В какую сторону? По каким улицам, ведь все они совершенно ему незнакомы и так легко могут привести в тупик. Казалось, даже сам город в ту ночь был против них.
— Выйдем в море, там нас не достанут!
— А если ударят с дромона*?! — паниковал кто-то среди столпившихся на пристани людей.
— Я помогу! — закричал Пьер остолбеневшим морякам, бросаясь вверх по корабельному трапу. Чем угодно, любой пустяковой работой, с которой справится даже несмышленое дитя, но он поможет. Сделает хоть что-нибудь, лишь бы спасти их от этого кровавого кошмара.
— Куда ты?! Пьер, вернись! Укроемся в другом месте!
Отец еще кричал что-то за спиной, но Пьер уже не слышал. Как не услышал и свиста стрелы. Только ощутил острую боль, когда граненый наконечник вонзился в спину и вышел из груди, и короткое мгновение полета, когда деревянный трап ушел у него из-под ног, словно был живым существом.
Удара об воду, мгновенно поглотившую его с головой, Пьер уже не почувствовал.
***
Перезвон подкованных лошадиных копыт, дробно бьющих по пыльным плитам мостовой Святого Града, доносился, казалось, до венчающих церковные крыши крестов, заставляя горожан оборачиваться и торопливо расступаться на пути у белогривой арабской лошадки, несущейся вверх по улице.
— Женщины, — ворчали старики, едва завидев тонкий силуэт в расшитом магометанскими узорами шелке, — так не ездят.
Женщинам полагалось сидеть в седле боком, поставив ноги на скамеечку и вручив поводья верному рыцарю или хотя бы его оруженосцу. А тому, в свою очередь, полагалось вести лошадь шагом, чтобы — упаси, Господь! — прекрасную наездницу не сбросило на землю и чтобы на ее красивых одеждах не оседала дорожная пыль, поднимаемая лошадиными копытами при стремительном галопе.
Женщины недовольно поджимали губы, видя, как одна из них нескромно подбирает подол длинного сюрко* с разрезами и садится в седло по-мужски, обхватывая лошадиные бока ногами в темно-зеленых шальварах и мягких кожаных сапожках. И пришпоривает кобылу блестящими серебряными шпорами, принимаясь соперничать быстротой скачки с мужчинами. А те будто и рады были гнаться за струящимся по ветру шлейфом и перезвоном унизывающих руки браслетов, надеясь, что, может быть, сегодня она наконец снизойдет до одного из них, подарив счастливчику хотя бы лукавый взгляд из-под длинных черных ресниц.
