Уильям не решился подобраться к Шастеле слишком уж близко, опасаясь быть замеченным сарацинами на открытой местности, и взбирался на поросший сухой колючей травой холм едва ли не ползком, впервые в жизни проклиная собственное сложение. Лазутчикам лучше быть неприметными, а не хвастаться перед врагами ростом в шесть футов и три дюйма* и размахом плеч, приводившим в восторг тех женщин, что не знали, с кем имеют дело. Впрочем, одна знала.

Соберись, выругался про себя Уильям и рискнул выглянуть из-за вершины холма.

Шастеле пылала. И окружавшие крепость полчища сарацин не оставляли им ни малейшей надежды добраться до защитников до того, как последних из них обезглавят. Это сражение Орден проиграл.

Покойтесь с миром, братья. Мы отомстим. За каждого из вас, клянусь.

Уильям почти скатился обратно с холма, повторяя про себя молитву на латыни, и поспешно вскочил в седло, пришпорив недовольно заржавшего коня.

Тише, мальчик, если сарацины нас заметят, то порубят обоих. Даже несмотря на то, что ты всего лишь бессловесное животное, которое ни в чем перед ними неповинно.

Арно де Торож встретил возвращающегося в клубах пыли разведчика с мрачным выражением на изборожденном морщинами лице.

— Крепость взята? — только и спросил рыцарь и получил в ответ судорожный кивок.

— Она уже горит, мессир, — сказал Уильям, принимая из рук оруженосца и торопливо натягивая через голову белое сюрко. Краем глаза он заметил подъехавшую поближе худощавую фигуру в позолоченной кольчуге, но всё равно не смог сдержать предательской дрожи, когда повернул голову и увидел изъеденное язвами серое лицо.

— Насколько их больше? — просипел король. За то время, что они шли из Тивериады, к и без того огромной армии султана могло подойти подкрепление.

— Мы не прорвемся, — честно ответил Уильям, не отводя взгляда от разом опустевших, будто потухших глаз. — Но… если ты поведешь… — продолжил он, отбросив всякую церемонность, — я пойду в бой первым.

Балдуин вздрогнул, словно ожидал совсем других слов, и вдруг опустил светлые ресницы. У него за спиной граф Раймунд развернул коня, пытаясь создать дистанцию между королем и немедленно насторожившимися — словно почуявшие кровь шакалы — вассалами.

— Я устал, — прошелестел Балдуин, и искаженные, перекошенные в усмешке губы дрогнули. — И за мной никто уже не пойдет.

— Я пойду! — с жаром ответил, почти рявкнул на него Уильям безо всякой почтительности. Не смей! Не сдавайся!

Король открыл глаза — медленно, словно даже такое незначительное движение теперь стоило ему колоссальных усилий — и вдруг протянул к нему правую руку ладонью вверх. Уильям непонимающе уставился в ответ. И был уверен, что если обернется, то увидит такое же выражение на лицах еще десятков мужчин.

— Балдуин, — попытался вмешаться бывший королевский регент.

— Возьми, — прошелестел король, не слушая. Уильям послушно протянул собственную руку, по-прежнему не понимая. А в следующее мгновение перехватил чужую ладонь так, чтобы другие не заметили, как смялась перчатка там, где должен был быть указательный палец.

Господь всемогущий, неужели…?

— Однажды я не смогу взяться за меч, — прошептал Балдуин, склоняя голову вперед, почти к самому плечу опешившего рыцаря. Левую руку в любое мгновение могла постичь та же участь, что и правую.

— Мы будем твоим мечом, — ответил Уильям, не задумываясь. Весь Орден поднимется за прокаженного короля, как один, потому что долг у них тоже один. Тот же, что и у Балдуина.

— Я ослепну от болезни, — продолжил король, и голос у него, и без того слабый и едва слышный, задрожал. Уильям невольно стиснул протянутую к нему руку сильнее, забыв, что Балдуин этого не почувствует, и ответил:

— Значит, мы станем твоими глазами.

— И не смогу сесть в седло… Я уже почти не могу.

— Я понесу тебя, если понадобится, — пообещал Уильям, стиснув зубы, чтобы не закричать в голос и не выдать другим терзающую короля боль. — От Тивериады до самого Иерусалима, если придется. Только не сдавайся. Я всего лишь рыцарь, и меня легко заменить. Мы все всего лишь рыцари. Но ты король, ты нужен больше, чем все мы, неужели ты этого не понимаешь? И если я был резок с тобой в том разговоре, то лишь из любви к тебе.

Перекошенные, искусанные в кровь губы дрогнули вновь.

— Как забавно, мессир, — прошелестел Балдуин, но в слабом надтреснутом голосе наконец-то появилось подобие веселых ноток. — Я король, но о любви ко мне нынче говорят лишь три человека во всем моем королевстве. Мой бывший регент, безродная сарацинка, а теперь еще и тамплиер-чужеземец.

— Я не чужеземец, — ответил Уильям, надеясь, что Балдуин при всей его проницательности не заметит, как у этого тамплиера дрогнули губы при одной мысли об упомянутой королем сарацинке. — Это моя земля. А ты мой король. Прикажи, и я отдам за тебя жизнь.

Балдуин смотрел на него несколько долгих мгновений — Уильям пытался понять выражение прозрачно-зеленых глаз, гадая, сказал ли достаточно, чтобы исправить свою ошибку, — прежде чем наконец ответил:

— Не прикажу.

Комментарий к Глава двадцать третья

*Нахр аль-Урдун - арабское название реки Иордан.

*Табария - арабское название Тивериады.

*примерно 191 сантиметр. В “Лазарите” есть момент, когда Уильям подчеркивает, что он практически одного роста с Ричардом Львиное Сердце, но при этом смотрит на него снизу вверх. Историки утверждают, что рост Ричард равнялся 193 сантиметрам, поэтому путем нехитрых математических вычислений получается, что рост Уильяма должен быть около 190-та сантиметров. Плюс-минус дюйм. Это и в наше время считается ростом выше среднего, а для Средневековья и вовсе было весьма внушительной цифрой, поскольку тогда средний рост мужчин колебался в районе 170-175 сантиметров.

Собственно, поэтому остальные персонажи этого фика постоянно подчеркивают, что “Господи, какой же он огромный!”

========== Глава двадцать четвертая ==========

Византия, Константинополь, год 1182.

Когда впереди, сквозь отливающую перламутром туманную дымку, показались нависающие над самым краем берега массивные каменные стены и венчающие холмы купола церквей, старик Никандр высоко поднял руку и с гордостью произнес:

— Вот она, Васили́я Ромéон*.

Пьер с воодушевлением уставился на выплывающий из утреннего тумана город. Земли греков — или, как они сами именовали себя, ромеев — возникали вдоль бортов корабля не первый день, но поселения рыбаков и мелкие портовые города не вызывали у Никандра такого восхищения, как сердце Византии, которое он упорно называл именем всей империи. Константинополь для старика был неотделим от Византии, а Византия — от Константинополя.

Жемчужина ромейских земель раскинулась по обоим берегам пролива Босфор, взирая на царящую вокруг нее суету с той леностью, на которую способны лишь столицы древних империй. Швартующиеся в Константинопольском порту корабли были лишь одними из сотен тысяч судов, когда-либо пристававших к этим берегам, а стены города видели бесчисленное количество купцов, воинов, простолюдинов и правителей, приходивших в Константинополь в поисках мира или сражения. Запад и Восток сотрясали войны за веру и презренное золото, целые королевства обращались прахом, и сами греки то теряли принадлежащие им земли, то обретали их вновь, но город Константина стоял, как и прежде, на берегах Босфора, купающийся в роскоши и равнодушный к чужим бедам.

Пьер крутил головой по сторонам, разглядывая то далекие купола церквей, то близкие греческие одежды купцов, пока отец не прикрикнул на него и не напомнил, что товары не поднимут сами себя из корабельного трюма.

— Ступай работать, парень, — беззлобно посмеялся на заглядевшимся на город великих царей мальчишкой старик Никандр. — Успеешь еще посмотреть.

И быстро заговорил на своем ромейском наречии с иным путником, таким же греком, как и сам старик, но одетым в разы богаче и всё плавание ходившим по кораблю с таким видом, будто его удивляло само присутствие мелких франкских торгашей рядом со столь важным человеком. Судя по интонациям Никандра, второй грек и в самом деле был не последним купцом в этом городе, но Пьеру его надменное лицо не понравилось с первого взгляда, и долгое плавание не заставило переменить сложившегося мнения. Лицом грек чем-то напоминал ему франкских рыцарей. Те точно так же смотрели на Пьера, как на мелкую сошку, недостойную даже стереть пыль с их высоких кожаных сапог.