– Рыба ж у меня в печи!

И – что есть духу кинулась в избу.

Что делать с веснушками, она не знала. Раньше они появлялись весной, а к осени бледнели, становились почти незаметными. В эту осень они не только не побледнели, но к старым добавились новые, особенно на переносице. Лицо Даши становилось совсем рыжим! Никаких способов, чтобы стереть это безобразие, она не знала. Стояла перед зеркалом и утирала слезы.

С чем можно сравнить их? Девушка задумалась.

С некоторых пор ей доставляло удовольствие придумывать разные сравнения. Накануне, возвращаясь с девчонками из клуба домой, она взглянула на купол деревенской церквушки и воскликнула:

– Гляньте, подруженьки, церковь голову свою в тучи спрятала, точно в мокрый воротник.

– Ой, чудная ты, Дашка, – всплеснула руками Анфиска Царькова, разбитная щекастая девчонка. – Это ж надо тако придумать! Никому в голову, окромя тебя, не придет.

– А мне нравится, – заступилась за подругу Степанида Таранько. – Такие тучи и вправду на воротник похожи, только на воротник шубы… Мех песца или соболя.

– Где ты видала соболиные шубы? – вставила вопрос Анфиска и надолго завязался спор, участвовать в котором Дарье не хотелось, и она, быстро попрощавшись, свернула в свой проулок.

Так на что похожи эти проклятые веснушки? На ржавчину, вот на что! Другого сравнения не придумаешь.

Она – взрослая, ей давно стукнуло семнадцать. Секретарь партячейки Илья Гимаев, встретив на днях, пригласил на партсобрание, и, как бы размышляя вслух, невзначай произнес:

– Может, секретарем тебя назначим? А, комсомолка Лубнина? Как сама-то считашь? Ты у нас девка заводная, веселая, боевая. Вот только веснушки куда девать?

– Если назначишь, буду работать, как надо, с полной отдачей. А про веснушки чтоб больше не слышала. Что, секретарей с веснушками не бывает? – обиженно поинтересовалась она.

– Почему, бывает, – Гимаев посмотрел по сторонам, словно выискивая веснушчатого секретаря. – Но редко и не у нас. Отец твой поставил себя вне закона… Ты сама видела, что произошло… Если бы не твоя комсомольская активность, вас бы с матерью давно следовало… Но, чтобы подвести черту, так сказать, ты должна подписать бумагу… Попросту говоря, отречься от него.

– Обязательно подписывать? – Осторожно поинтересовалась она, чувствуя, как защемило под ложечкой. Одно дело – когда сама с собой ругаешь отца, и совсем другое – отречься на бумаге.

– Как иначе докажешь, что отреклась? Партячейка не поверит, ей доказательства подавай! Чай, сама понимаешь, не маленькая.

Он по-прежнему старался не смотреть ей в глаза из-за того случая во время пожара. Лишь благодаря неразберихе и пылающим домам в округе Гимаеву в ту ночь удалось незаметно скрыться.

Что правда, то правда. Отца Даша недолюбливала и очень боялась. Он ей запрещал вступать в комсомол, заставлял по воскресеньям ходить в церковь, и планировал в будущем отдать замуж за Корнея, поповского сынка.

Когда-то Корней ей нравился. В прошлом году. Ну и что, что сын священника? Подумаешь!

За последний год все переменилось: увлекла Дарью комсомольская жизнь, забросила она посещения церкви. Отбилась от рук, в общем.

Отец бы ее, конечно, обратно к рукам прибрал, да надвигающаяся раскулачка помешала. Самый близкий человек оказался классовым врагом, эксплуататором. В прошлые годы он для посевной, пахоты и молотьбы использовал деревенских мужиков. Считай – наемный труд, первый признак принадлежности к другому классу. Это Дарья хорошо усвоила.

Случалось, запирал дочь в чулане – только чтоб на комсомольские собрания не ходила. Она кричала, визжала, колотила в дверцу – все без толка, отец своих решений никогда не менял.

Как-то поставил коленями на горох, приколотив дощечку под коленки, чтоб не могла, значит, встать. Чтоб выветрить из головы «всякую комсомольскую дурь». Мать ей потом неделю отпаривала коленки разными примочками, поскольку Даша не могла ходить.

Что это, как не эксплуатация человека человеком, причем не кого-то – своей дочери! Деспот, одно слово! Они с ним – по разные стороны баррикад, ей с отцом не по пути.

Так она думала до случая на пожаре.

Когда увидела, как отец неистово стегает Гимаева с Углевым, в ней словно что-то шевельнулось, сдвинулось. Увиденное не походило на прочитанное в книжках… Оно прожигало насквозь.

Если раньше, случайно услышав от односельчан «кулацкая дочь», она готова была дать обидчику, не раздумывая, пощечину, а если это девчонка – то и оттаскать за волосы, то теперь молча проходила мимо. Краснела, переживала – но проходила.

Гимаев старался не вспоминать прилюдную «порку». Один раз даже попросил ее остаться после собрания и откровенно сказал, что, если она кому-то расскажет про увиденное, то это будет не по-комсомольски. После этого ей никогда не стать секретарем – уж он постарается.

Дарья кинула в холщовую сумку кусок хлеба, почти залпом выпила кружку молока и вышла из дома.

Корней Полуянов, сын недавно убитого отца Ростислава, ждал ее по ту сторону калитки, прислонившись к забору, нанизывая на стебелек тимофеевки ягоды рябины. Спелая гроздь валялась рядом в траве.

– Так вот кто рябину у нас ворует! – девушка картинно взмахнула руками. – Маманя вчера мне все уши прожужжала!

– Здравствуй, Даш, это во-первых… – Корней исподлобья взглянул на девушку, после чего протянул ей травинку с нанизанными на нее ягодами. – А во-вторых, это тебе.

– Здравствуй, спасибо, – принимая подарок и рассматривая самодельные «бусы», девушка невольно осеклась: вчера только отпели и похоронили зверски убитого отца Ростислава.

Корней на похоронах не проронил ни слова, словно воды в рот набрал. А сегодня с утра ее встретил у калитки. О чем это говорит?

Словно почувствовав, какие мысли вертелись у Дарьи в голове, Полуянов буркнул:

– Если ты про отца моего, то никаких сочувственных слов подбирать не надо. Да, убили, я даже подозреваю, кто. Но жить как-то дальше надо…

Они шли по тротуару, Корней чуть впереди, Дарья – за ним. Поповский сын и убежденная комсомолка. Ну и парочка!

– Я как раз по этому поводу и хотела поговорить с тобой, – пытаясь замять неловкость, затараторила девушка. – Видишь Избу-читальню?

– Конечно, – всплеснул руками Полуянов. – Кто ж в Огурдино не знает, что в бывшей усадьбе Тараканова теперь будет Изба… Была усадьба, стала… Изба.

– Так вот, – продолжила Дарья без остановки. – Изба-читальня есть, а избача нет. Не хочешь им стать? По-моему, занятие очень интересное…

Услышав предложение, Корней замер, а Дарья прошла, не задерживаясь, поскольку очень опаздывала.

На фасаде Избы-Читальни головастый Артемка Клестов и худосочный Мишка Лупатый крепили лозунг «Кулаку – ни клочка земли, ни зернышка урожая!». Дарья мимо пройти не могла, закричала:

– Криво весите, Лупатый, выше свой край, выше!

– Ты шла своей дорогой, и ступай, – огрызнулся Лупатый, продолжая невозмутимо делать свое дело. – А нам неча указывать.

Дарье хотелось еще покомандовать, но она опаздывала на заседание партячейки – тем более, сегодня выступал приезжий уполномоченный из Коротково. Поэтому пришлось поспешить.

Артемка, проводив взглядом Дарью, цыкнул на Лупатого:

– Ишшо раз услышу, как ты грубишь ей, – он долго подбирал подходящее слово, щуря глаза и сжимая губы. – За пиканами с тобой не пойду, так и знай! Пущай другие с тобой ходют.

– Ты чаво, Тём? Не заболел, случаем?

– Сам ты больной, Лупатый, и не лечишься! И вообще, сам вешай свой дурацкий лозунг!

С этими словами Артемка спрыгнул с лестницы, отпустив свой край, ветер тотчас начал трепать его. При этом Лупатый с трудом удержался, чтобы не упасть. Он хотел крикнуть что-то обидное вслед удаляющемуся Клестову, но, видя, что тот идет не оборачиваясь, молча отпустил свой край и тоже начал спускаться.