Дочь открыла рот, чтобы крикнуть, но… не успела – грянул выстрел. Она вскрикнула и зажмурилась в ужасе.

Когда открыла глаза, рыжий корчился в агонии, а через невысокую калитку на вороном жеребце во двор перескочил узкоглазый всадник с маузером, которого Даша сразу же обозвала Батыем.

– Назад оглядывайся почаще, Петро, – крикнул он, спешиваясь.

Ее отец откинул в сторону кнутовище.

– Гришка! Храпов! Каналья! Живой! Ха-ха! – они шумно обнялись, то хлопая друг друга по плечам, то стуча кулаком в грудь.

Дарья видела, как Углев наводит на обоих свой пистолет, собираясь выстрелить. Чутье Батыя и здесь не подвело: он первый нажал на курок.

– Это ваши, так сказать, партийные уполномоченные? – Храп с разворота пнул Гимаева, отползающего вглубь двора, в живот, сложив того пополам. – Хорошо ты их полосовал, душевно, я видел. Айда к нам. Вместе будем полосовать.

Отец вдруг взглянул Дарье в глаза, она не ожидала прямого взгляда, ей показалось, что в лицо ударило пламя полыхавших хором. Дочь отвела взгляд в сторону и смахнула слезу.

– У меня выхода другого нет, – с обидой в голосе заключил Петр Фомич. – Родная дочь меня закладывает перед этими голодранцами, выходит, нет мне места в семье… Привела раскулачивать на день раньше.

– Да, хреново, когда родная дочь… Не по-православному.

Дарья с ужасом смотрела, как в округе загорался один дом за другим. Отец кинулся к бочке, схватил валявшееся ведро, зачерпнул воды и, коротко размахнувшись, плеснул на крышу дома. Дарья последовала его примеру, пробегая мимо отца, расслышала едва разборчивое:

– Мне все равно здесь не жить. А вам с матерью…

Она не знала, что ответить, лишь черпала воду и передавала полные ведра отцу, стараясь не смотреть ему в глаза. Два партизана забежали в калитку, один ткнул пальцем в труп Углева: «Этот?», на что второй кивнул. Они схватили покойника за подмышки и куда-то поволокли, но потом бросили.

Как рядом с отцом оказалась Лоза – его любимая кобыла, Дарья не заметила, только родитель лихо вскочил в седло, поднял коня на дыбы, крикнув на прощанье:

– Дарья, береги мать, даст бог, скоро вернусь, глупости не делай. Потом поговорим. Смотри у меня!

С этими словами он ускакал, Батый еще какое-то время отдавал приказы, мертвого Углева привязали веревкой к лошади и уволокли за ворота. Куда делся Гимаев – Дарья не заметила.

Из оцепенения ее вывела мать, прокричав в самое ухо:

– Не стой, дура! Иди в дом!

Перед глазами девушки все еще волочился весь в пыли за лошадью мертвый Углев. Ничего подобного ей видеть не приходилось.

Федор метнулся к окну, потом быстро отпрянул:

– Кажись, сюда хозяйка направляется. Емельяновна собственной персоной. Ума не приложу: что тута ей понадобилось. Хлам ведь один!

– Хлам, да не один, – ответила Манефа, кивнув на таракановский сундук, возвышавшийся посреди сарая.

– Думаешь, видела?

– Вдруг рано просыпатся, всяко быват.

Манефа взглянула в окно, согласно качнула растрепанной головой, принялась застегивать кофточку.

– Ну, видала она… али нет – про то нам неведомо. Однако, идет…

– Говорят, стучит она помаленьку, доносит этим… Партейным уполномоченным. Кто кулак, а кто нет… Может, перепадает ей за это. Грош какой-нинабудь. Про нас точно настучит, ежели увидит.

– Ты оставайся здеся, хоть в тот угол забейся… Да сундук спрячь куды-нинабудь. Сарай-сараем, а барахла эвон сколько! Мне-то бояться нечего, я баба бездомная, мне ночевать негде, постараюся отвлечь.

С этими словами Манефа исчезла, а Федор встряхнул головой: не привиделось ли ему то, что случилось в эту ночь?!

Даже ущипнул себя.

Он, Федор Чепцов, пристрелил своего лютого врага – Глеба Еремина. Думал, на душе легче станет, но – не тут-то было! Словно почву у себя из-под ног выбил тем самым выстрелом.

…В темноте, перед самым рассветом они с Манефой вошли в деревню. Оголодавшие, изможденные, кое-как держась на ногах. Но – с сундуком! Федор чувствовал – не одна жизнь еще оборвется из-за этих таракановских сокровищ.

Тайник он обнаружил случайно: сунул как-то руку в лисью нору, а там… Кое-как выворотили с Манефой из земли. Хорошо, лошадь была – без нее бы никак. Оказалось – сокровища кулака Тараканова.

Сам владелец за ними вскоре явился, завязалась перестрелка.

Потом ГПУшник Еремин попытался отобрать. Тоже пулю схлопотал, как и Тараканов.

Свою деревню он не узнал. Огурдино напоминало пепелище. Запах гари чувствовался везде, кое-где дымились головешки. Сердце от увиденного сжималось. Поплутав, решили остановиться в сарае Емельяновны, манефиной соседки. В темноте кое-как пристроили сундук, Федор только вытянул ноги на сене – сразу уснул.

Сколько проспал – не помнит. Проснулся, когда солнце светило вовсю. Оказался почему-то раздетым и в обнимку с Манефой, которая – в одном исподнем. Увидел ее, хотел сначала оттолкнуть, но женщина не спала, прилипла к нему, стала осыпать поцелуями.

Двое истосковавшихся по ласке прижались друг к другу так, словно ближе их никого не было на свете. Накопилось любви столько, что за один раз не выплеснуть. И откуда только силы взялись! Устраивали короткие передышки, потом – снова и снова. Каким ветром их прибило друг к другу?

Федор ни о чем не думал в эти минуты, Манефа тихо постанывала, и что-то неразборчиво нашептывала, все целуя и целуя его. Блаженство продолжалось до тех пор, пока Федор случайно не разглядел в окне приближающийся силуэт Емельяновны.

Все помнилось смутно: как удалось с первого раза взорвать Чивилинские хоромы, как оттуда стали выскакивать в горящем исподнем красноармейцы, а их из винтовок снимали храповские стрелки, как потом увидел на гимнастерке Еремина перешитую пуговицу[1]. Все перевернулось в нем с этой пуговицей, завертелось, и уже не остановить… Все!

Федор ударил кулаком по бревну: хочешь, не хочешь, но начинать как-то надо. Без жены, без своего угла, без хозяйства… С Манефой – такой же горемыкой, как и он сам.

От размышлений отвлек звонкий окрик Манефы:

– Здорово, соседка! Далеко ль собралася?

Федор напрягся: сейчас Емельяновна войдет в сарай, а он – без портков. Позорище-то! И сундук опять же посредине валяется, словно бесхозный, тоже не дело.

– О, господи! – опешила хозяйка. – Откель тебя черти принесли?! Чаво тебе в моей сарайке надобно? Аль приспичило?

– Сама знашь, – Манефа перегородила ей дорогу, уперев руки в бока. – Жить мне негде. Раньше я в тюрьме сидела, а теперича выпустили. Пусти ненадолго, немного ить прошу.

– Вроде немного, токмо… – Емельяновна замялась, подбирая слова, будто не манефин ухажер, а ее хахаль в это время поджидал в сарае свою ненаглядную. – Токмо…

– Да говори уж, не боись.

В этот момент Федор, пряча сундук под досками, неосторожно задел старое корыто, висевшее на гвозде, и оно с грохотом свалилось на дощатый пол. Емельяновна вздрогнула, округлила глаза, перекрестилась и быстро пошла прочь.

– Думаю, за корытом она и наведывалася, – заключила Манефа, вернувшись в сарай. – Теперича сплетня пойдет по деревне… скоком, лётом… Будто я прячу хахаля в ее сарайке. А где сундук-то?

Федор отодвинул пару досок, показал.

– Ежели она щас ГПУшников приведет? – поинтересовался, задвигая доски обратно. – Что тогда?

– Из ГПУшников я окромя Еремина никого не знаю. А он уж, поди, в аду давно сковородку языком шараборит… Ты его за каку-то пуговицу пристрелил.

Федору пришлось рассказать, из-за чего повесилась Варвара, как потом пуговицу обнаружил в доме, а потом такие же – на гимнастерке Еремина.

– Ну да, ну да, – закивала Манефа. – Як тому, что нет больше в деревне ГПУшников, некому за порядком следить. Однако сундук лучше спрятать где-нибудь на огороде. Аль в доме, в голбце али на чердаке.

Разговаривая с ней, Федор старался не смотреть ей в глаза, испытывая неловкость за то, что произошло между ними. Манефа это почувствовала, подошла к нему, повернула голову к себе: