– Какая, – не выдержал Федор, – хотя, знаю – банду ликвидировать.

– Точно… По моим данным, новый главарь у них. Вот что мне покоя не дает! Поперек горла! Его арест, а, если не получится – то ликвидация – это и есть моя задача. Ладно, – Байгулов хлопнул Федора по плечу. – Ты все понял, язык за зубами, думаю, держать умеешь. А сейчас покажи мне свой дом, он теперь твой, переселяйся в него. Если кто-то навроде Гимаева или Кныша будет выступать, скажи, что это мое распоряжение.

Когда Федор приблизился к знакомой калитке, внутри появилась неясная дрожь: Варвара его не встречает, не соберет на стол, не посмотрит исподлобья, как раньше. Как он здесь будет жить теперь? Да еще с Манефой!

– Что-то ты замешкался, солдат? – обогнавший его Байгулов остановился, уперев руки в бока. – Или не признаешь?

– Жену вспомнил… – дрогнувшим голосом признался Федор.

– Ах, да. Мне рассказывали. – потупился ГПУшник. – Ты, кстати, не знаешь, кто над ней… ну, надругался…

– Знаю, конечно – не задумываясь, ответил Федор. Уже раскрыл рот, чтобы назвать имя насильника, но в последний момент спохватился. – Бандиты…

– Храповцы? Хотя… теперича они не храповцы вовсе.

– Угу, – кое-как выдавил из себя он.

– Ладно, не буду больше тебя донимать, вижу, один хочешь побыть. В общем, заселяйся. Давай пять.

Они пожали друг другу руки. Отойдя несколько шагов, Назар остановился и оглянулся.

– Кстати, наган, из которого ты пристрелил тех сволочей, я разрешаю оставить себе. Учти, ты на службе! С оружием!

С этими словами ГПУшник исчез в темноте сентябрьской ночи.

Федор остался стоять перед калиткой своего дома. По щекам его текли слезы. Около месяца он здесь не был – а чувство такое, словно вернулся из долгого изнурительного плена, и совсем другим человеком. Да уж, помотало его за этот месяц.

Прошел на крыльцо, со скрипом отворил дверь, удивившись, что никто не удосужился заколотить – входи, забирай все, что хочешь.

Вдохнул полной грудью. Что-то родное, знакомое померещилось в запахе. На миг подумал, что Варвара вот-вот выбежит в сени, бросится ему на шею. Но тишина звенела в ушах, а вокруг была кромешная темень.

Привычным жестом нащупал керосиновую «коптилку», зажег спичку. По стенам метнулись тени от березовых веников, висевшего корыта. От всего этого так веяло родным, что Федор скрипнул зубами и направился в горницу.

Даже от монотонного шипения коптилки веяло чем-то родным.

Потянув на себя дверь, уловил едва заметное движение за ней – вроде скрипнули половицы, вроде кто-то живой там…

Что, если это Варвара?! Каким-то неведомым образом вернулась с того света и решила встретить мужа. Может, и не умирала вовсе, померещилось ему все – от начала до конца.

В доме-то все по-прежнему: и запахи, и звуки.

С колотящимся сердцем открыл дверь, ступил в горницу и увидел женский силуэт на фоне окна.

– Господи! Варюха! Варенька! – вырвалось у него, губы затряслись, сердце замерло. Но в ответ раздалось совсем не то, что он хотел услышать:

– Дядя Федь, это я, Даша, Дарья Лубнина… Вы уж извините, что забралась сюда… Без вашего разрешения, не выгоняйте… Слышала, как сегодня Байгулов требовал поселить вас здесь, вот и решила… У меня к вам просьба. Одно лело важное. Помогите.

– Дашка, ты? – он поднес горящую керосинку к самому лицу незваной гостьи. – Что ты тут делаешь? И не страшно тебе?

Девушка опустила глаза и произнесла, как заклятье:

– После того, как я увидела сегодня отца, мне ничего не страшно.

– Петра? Где ты его могла видеть? Он же в лесах скрывается, в банде.

Даша коротко пересказала Федору сцену в правлении, не забыла и про то, как Байгулов ее выпроводил.

– Уж чего-чего, а мстить они умеют, – заключил Федор, качая головой. – Зуб за зуб, кровь за кровь…

– Дядь Федь, вы поможете моему тятьке? Я знаю, вы дружили когда-то. Он чуть живой, его Байгулов пытает, чтоб выдал, где скрывается банда и кто ее новый главарь. Может, вы знаете? Какая же я была дура, когда хотела отречься от него… Какая же дура.

Мотая головой, Дарья расплакалась, опустившись на широкую лавку. Федор подошел, начал гладить ее по голове.

– Отречься от родного отца? Как можно? Родная кровь ведь! Ты чо! Он тебя на свет породил, вырастил, а ты – отречься?! Ишь, удумала!

Потом Федор долго расхаживал по темной горнице, присаживался на лавку рядом с Дарьей, снова ходил. Когда-то его точно так же – раненого – утащили друзья с огорода, выходили, не дали умереть. А Петр Лубнин – настоящий мужик, пахарь, хлебороб. Надо помочь, иначе погибнет, Байгулов ни перед чем не остановится. Федор знал: если не поможет Петру – потом себе никогда не простит.

К тому же внутри ворочался червячок сомнения: правильно ли он поступил, пристрелив недавно тех двоих, спасая Байгулова. Не согрешил ли тем самым?!

Он нащупал в кармане наган, вышел в сени, снял с гвоздя моток веревки, с полки взял рыбацкий нож. Ориентировался в темноте свободно, это был его дом, его сени.

Заглянув в горницу, коротко бросил:

– Пошли, Дарья. Где его держат?

Емельяновна знала: если партийного секретаря с утра в правлении не поймать, потом – гиблое дело. Спешила вовсю, думала – не успеет. В это утро ей повезло: Гимаев был в кабинете один, ставил какие-то крестики в журнал, что-то вычеркивал, изредка слюнявя огрызок карандаша.

По причине молодости очками не пользовался, хотя немного щурился, отчего Емельяновна заключила, что зрение его подводит. Увидев старуху в проеме дверей, Илюха сделал предупредительный знак, мол, входить не надо. Через пару минут вышел в коридор и, взяв Емельяновну под локоток, повел во двор правления.

– Говори, дорогуша, внимательно тебя слушаю. Зачем пришла?

– Вчерась утром Манефу видала у себя в сарайке. И Федька Чепцов там же, истинный крест. Вдвоем, стало быть, они… Ровно муж с женой…

– Федька? Чепцов? – Илюха хлопнул себя по коленкам. – Ничего не боится, шельмец! Ну, ну, продолжай…

– Позапрошлой ночью они ко мне с каким-то сундуком залезли, потом сховали где-то, сундука-то нетути… Мужик по походке, повадкам – Федька Чепцов, точнёхонько.

– Сундук, говоришь? Интересно… – выйдя вместе с женщиной во двор и осмотревшись, партийный секретарь продолжил – А что ж ночью-то ты не спишь? Так у окна и кукуешь? Ночью спать надобно.

– Все одно сна нету, старческое это, видать. Интересно мне, какой-такой сундук-от. Тяжеленный, кой-как перли. У меня в хате под окном такой же стоит.

Гимаев почесал затылок, прошелся до угла дома, зачем-то похлопал по бревнам. Потом вернулся, спросил вполголоса:

– Если мы с понятыми нагрянем с обыском, ты сделаешь вид, что ничего не знаешь про квартирантов своих. Как будто в сарай не заглядывала уже несколько дней. Поняла? Сундук, говоришь, в сарае?

– Ну да. Нешто я не понимаю?! – женщина утерла уголком платка набежавшую слезу. – Так и порешим.

Секретарь посмотрел по сторонам.

– Скажи еще вот что. Ты кому-то еще про сундук болтала? Хоть одной живой душе в деревне?

– Да что ты, что ты… – испуганно запричитала женщина. Потом испуганно замолчала, обхватила голову руками.

– Вот, никому и не говори! Зачем нам шумиха? – приказал Гимаев и похлопал ее по плечам. – А теперь ступай домой и, как будто ничего не видишь, ничего не знаешь. Прикинься полной дурой, короче. Сиди тихо, как мышка в норке.

Емельяновна перекрестилась и собралась уже уходить, но все что-то медлила.

– У меня, это… Печь дымит шибко… Посмотрел бы кто. Попросила Елисейку Юхина глянуть, дак он, варнак, третий день не чешется. А я задыхаюся.

– Мне-то зачем это говоришь? – поинтересовался Гимаев. – Я ведь партийный секретарь, а не завхоз, не печник.

– Зато ты власть, – Емельяновна махнула рукой вверх, как бы демонстрируя высоту этой власти. – Могешь приказать, тебя послушають.

– Ладно, – Гимаев легонько пнул деревянную чурку, валявшуюся на траве. – Поговорю я с Елисеем. А теперича ступай, ступай… Дел у меня – хватает. Да помни, что я говорил, чтобы как мышка!