Когда Емельяновна исчезла за деревьями, Илюха подумал: «А зачем мне, собственно, понятые! Мне, секретарю партячейки! Точно Емельяновна сказала – я же власть!»

Заскочив в кабинет, достал из нижнего ящика стола наган и отправился к дому Емельяновны. По мере приближения шаг его становился все медленней.

Он вдруг вспомнил Углева, погибшего от рук бандитов. Они вдвоем с ним видели, как Чепцов с бандой входил в Огурдино… Теперь Углева нет. Выходит, он, Илюха, один остался. Из тех, кто правду знает про Чепцова. Больше живых свидетелей не осталось.

Не раз пытался сообщить Байгулову эту новость Илюха. Но того все дела какие-то отвлекали, не получалось – чтобы с глазу на глаз. А сказать при всех у Гимаева язык не поворачивался.

Понаблюдав за сараем в огороде какое-то время, он убедился, что никто туда не заходит и оттуда не выходит. Осторожно перепрыгнув через невысокую изгородь, подбежал к сараю и заглянул внутрь. Ничего особенного: хлам, сено, сломанное колесо от телеги, дырявая бочка… Где тут можно сундук спрятать?

Он сделал несколько шагов внутрь, заглянул под доски, валявшиеся на земляном полу. Нет, определенно Емельяновна что-то не то ночью разглядела. Померещилось ей! Карга косоглазая!

Выйдя из сарая, он уловил сверху какой-то неясный то ли свист, то ли хруст. Поднял голову, но ничего не увидел: кто-то резко ударил его по затылку чем-то тяжелым. Потеряв сознание, секретарь сполз по стенке сарая на землю и повалился на бок.

– Председатель! Председатель, слышь, просыпайся, ради бога!..

Антипиха колотила неистово в окно, рискуя разбить стекло вдребезги. Когда в темном проеме, наконец, вспыхнул свет, и показалась взлохмаченная спросонья голова Устина Мерцалова, женщина перестала колотить. Пока он убирал с подоконника горшок с геранью, пока открывал раму, Антипиха качала головой из стороны в сторону и охала.

– Ты что, дурная? Стекло ведь разобьешь! – прикрикнул на нее председатель, высунув голову. – Ни свет, ни заря, долбишь…

– Собирайся скорей, пошли в коровник, пятнистая Дымка простудилась похоже, встать не может.

– Ах, ты, нечистая! Никак, опять Цыпкин закутил? – догадался председатель, ощерив рот, где Антипиха привычно углядела отсутствие одного из зубов.

– А то кто ж?! – взмахнула руками Антипиха. – У нас одна причина.

Когда шли по утренней росе к коровнику, Мерцалов поносил скотника на чем свет стоит:

– Его убить мало, стервеца. Пьет не просыхая! Наверняка недосмотрел, или напоил чем-то, когда вернулись вчера с пастбища.

– Уж ты разберись с ним, Устинушка, уж я тебя прошу. Ведь загубим коровенок-то, – причитала Антипиха, едва поспевая за председателем. – Их у нас и так немного.

Между домами там и тут клубился туман, полы председательской накидки от травы мигом промокли.

В коровнике судачили несколько доярок, разбуженный ветеринар Чалов, осмотрев корову, сказал, что ее лучше забить – все равно сдохнет. Ночи уже холодные, а скотник не положил на ночь подстилку, в результате у Дымки развилось воспаление.

Едва рассвело, Устин вломился в провонявшую самогоном хибару скотника. Тот спал прямо на полу в шароварах, сапогах и майке, завернувшись в драный пыльный половик. Рядом покатывалась пустая бутыль из-под самогона. На старом обшарпанном столе среди хлебных крошек и разлитой морковной заварки валялась облепленная мухами рыбная голова.

Кое-как подавив в себе рвотный приступ, председатель начал будить Никифора, при этом унюхал такой перегар, что едва сам не отключился.

– Просыпайся, пьяная скотина! – отвешивая Никифору одну оплеуху за другой, приговаривал Устин. – Ты ответишь сейчас за все. Перед колхозом ответишь.

В ответ Цыпкин мычал неразборчивые обрывки фраз, икал, отрыгивал. Наконец, Устин вспомнил про увиденную возле хибары полную дождевую бочку, схватил первую попавшуюся по руку посудину, сходил, зачерпнул и вылил на голову просыпающегося скотника.

Тот едва не захлебнулся, вскочил, замахал руками, закашлял.

– Что, не нравится? – усмехнулся вовремя отскочивший Мерцалов. – А ты думаешь, Дымке понравилось ночевать на голой земле выменем, как ты ее вчера оставил, тварь! Подымайся, урюпина!

Кое-как вытащив скотника из удушливого смрада на воздух, председатель окунул его несколько раз головой в ту самую дождевую бочку, потом, услышав скрип телеги, замахал рукой проезжавшему мимо печнику Рашиду, чтобы тот остановился и захватил их.

Покачиваясь в телеге, Цыпкин сперва стучал зубами и кутался в мешковину, потом начал трезветь почти на глазах. На председателя он глядел с нескрываемой злобой, а когда подъезжали к правлению колхоза, откровенно сказал, тупо уставившись в одну точку:

– Зря ты меня сюда привез, председатель. Как бы не пожалеть.

– Ты мне еще угрожаешь?! – опешил Устин, поблагодарив Рашида.

– А вот увидишь, – раздумчиво заключил Никифор, самостоятельно спрыгивая с телеги. – Куда дальше-то идти? Показывай!

Ответить Устин не успел, так как увидел направлявшихся от коровника почти бегом к ним нескольких баб во главе с Антипихой. Женщины приближались стремительно, на ходу вооружались, с дороги подбирая булыжники, отламывая жерди от изгороди.

«Бабий бунт, не иначе, – подумал председатель. – Не сдобровать Цыпкину! Убьют ведь, до смерти задубасят! А скотников у меня больше нет.»

Никифор почувствовал угрозу, и, пошатываясь, направился к крыльцу правления. Устин поспешил следом, то и дело оглядываясь на приближающуюся толпу.

Затолкав скотника поскорее в дверь, председатель повернулся к женщинам и выставил вперед руки:

– Бабоньки, никакого самосуда, я вас прошу. Убьете Цыпкина, кто за коровами ухаживать станет?

В ответ разразилась многоголосица, в которой невозможно было ничего разобрать. По-видимому, у доярок «накипело», и они не собирались прощать Никифору того, что случилось с Дымкой.

Скотник тем временем, держась за стены, медленно двигался по коридору. Одна из дверей резко отворилась, и мускулистая рука, схватив за воротник, заволокла его в темный кабинет.

Едва дверь захлопнулась, в коридоре появился председатель. Не увидев Цыпкина, какое-то время стоял, почесывая в затылке. Потом заглянул в одну дверь, другую.

– Куда делся? Вроде, только что… Тьфу, нечисть! Ну, ничего, за трудоднями все равно подойдешь, уж я тебя, сердешного… Тогда и…

Когда Устин нескорым шагом направлялся к коровнику, его догнал Кныш. Поздоровавшись, какое-то время молча шел рядом.

– Слышал, Никифор опять проштрафился?

– Проштрафился? – председатель от негодования остановился. В нем все клокотало, даже дергался левый глаз. – Он корову загубил, подписав себе тем самым смертный приговор. Теперь забивать придется. А ты – проштрафился! И ведь убег как-то, гад! Прямое вредительство, вот что это! Уж я его упеку, это я обещаю… За синие моря, за высоки горы…

– Может, не стоит с плеча рубить, – щурясь от проглянувшего меж облаками солнца предложил Кныш. – Чай, не гражданская сейчас. Я его, конечно, не оправдываю, но… Надо дать шанс человеку исправиться.

– Ты что, тысячник, очумел? – Устин задохнулся от негодования. – С ума спятил? Какой шанс не просыхающему пьянчуге? Уволю к чертям собачьим! И точка!

– Кого вместо него поставишь? – умело повернул разговор Кныш, уставившись председателю прямо в глаза. – Отвечай, ну! Я жду!

– Да хоть… того же… – председатель оказался не готов ответить. Постоял, возмущенно хватая щербатым ртом воздух, но так ничего сказать и не смог. Кандидатур подходящих не было. – Слушай, а что ты его защищаешь? Он тебе кто: сват? брат?

– Никто он мне, – пожав плечами, ответил спокойно Павел. – Просто уволить можно легко, а найти кого-то на его место – черта с два! Может, ты коровам станешь подстилки подкладывать? Уж я бы посмотрел, как у тебя это получится. Ты найди сначала, а то пострадают только коровы. Он ведь не всегда пьяным бывает. Иногда и просыхает.