Астрийский военный атташе вообще был любителем острых ощущений. По словам злоумышленницы, он сам дал связать себя и попытки узнать о том, где хранятся деньги неучтённого фонда, воспринимал как некую непристойную игру. О чём-то он начал догадываться только, когда женщина ушла из спальни и вернулась в сопровождении ажана.

— Ну а про фонд им откуда стало известно?

— Сам же атташе и проболтался, — ответил Сенешаль. — Он вообще любил сорить золотыми хагенсталлерами. А от неё не стал скрывать даже их происхождения. По словам женщины, атташе без принуждения рассказал и про вандерплойговский сейф тоже. Про ключ только молчал, так и не сказал, как они только над ним ни измывались.

Я читал отчёт врача, осматривавшего тело астрийского атташе. Оказывается, только верхняя часть его пребывала в порядке, а вот над гениталиями графа и их окрестностями преступники поработали очень жестоко. И делала это именно женщина — она и на допросах рассказывала обо всех издевательствах, смакуя самые неприятные подробности. А чтобы граф в это время не кричал, ажан придушивал его, не давая набрать воздуха в лёгкие.

— Выходит, атташе вынес все муки и не рассказал своим убийцам, у кого хранится ключ, — обвиняюще уставилась на меня мадам дипломатесса, — но благодаря вам, детектив, всё это оказалось напрасным. Вы знаете, что первый секретарь астрийского посольства только вчера без посторонней помощи смог слезть с кровати на горшок? Вы же намерено подставили его под удар преступников!

— Никак нет, — ответил я с военной чёткостью. — Убийца военного атташе вместе со вторым ажаном, которого он подставил, воспользовавшись его любопытством, подслушивали под дверью спальни, пока мы находились там. Они услышали, что я говорю насчёт обыкновенного протокола обращения с неучтёнными фондами. Но я говорил это не для того, чтобы спровоцировать злоумышленника. Я, конечно, подозревал ажанов, причём сразу обоих, но не знал, что они торчат под дверью.

— Вы могли предупредить меня, — смерила меня ледяным взглядом мадам дипломатесса, — и первый секретарь добрался бы до представительства под надлежащим конвоем. Без происшествий.

— А вы прислушались бы к моим словам? — Я ухмыльнулся самым неприятным образом. — Вы же только и думали, как бы поскорее выставить меня вон, чтобы я не мозолил глаза высокопоставленным особам.

— Могли бы сообщить Сенешалю, уж команданта жандармерии я бы стала слушать, уверяю вас. Но вы предпочли промолчать и довести ситуацию до опасного финала.

Она откинулась на спинку стула и сложила руки на груди. Как это ни странно в подобных обстоятельствах, но я понял, что начинаю заглядываться на эту женщину. Например, сейчас её жест и поза весьма выгодно подчёркивали высокую грудь.

— Впрочем, неважно. Сенешаль, вы сегодня же подадите в отставку. Человек вроде вас не нужен на службе королевству. Вы всё поняли?

— Так точно, — ответил командант, которому осталось не так долго носить погоны.

— Вам же, детектив, я вот что скажу. Мне достанет сил и влияния отдать вас под суд и упечь на каторгу в африканские колонии. Да что уж, дело вы раскрыли, убийц взяли с поличным, победителей не судят, верно? Живите, если вам совесть позволяет.

И тихо добавила, больше себе, конечно, но я услышал:

— И мне — тоже.

Не дожидаясь разрешения, мы с Сенешалем вышли из её кабинета.

Сенешаль подвёз меня до моей квартиры, по дороге мы не сказали друг другу и десятка слов. Он был мрачен и думал о чём-то своём, хотя и не казался раздавленным требованием мадам дипломатессы. Наверное, прикидывал, как жить дальше, когда снимет погоны. Мы попрощались, и я вышел из его автомобиля, однако домой идти было рано, работать сегодня я точно не буду, а значит, остаётся только одно. Я отправился в кабак на углу Орудийной и Кота Рыболова, где и просидел почти до самой ночи. Я пил бренди, не разводя его водой или льдом и почти не закусывая, курил «шевиньон» под удивлённые взгляды бармена и вышибалы — они никогда прежде не видели меня курящим — и слушал протяжные и грустные блюзы, которые выводила на сцене чернокожая певица. Когда же белые перчатки, что я надел, чтобы скрыть бинты и опухоли — последствия нанесённых мне в драке ударов — пожелтели от табака, а на груди мундира появилось несколько пятен от пролитого бренди, я отправился домой, прихватив с собой початую бутылку. В квартире у меня спиртного не было, а утром, думаю, мне снова захочется первым делом приложиться к бутылке. Настроение такое. Когда же через пару дней я приду в себя после запоя, то сразу приступлю к расследованию гибели инспектора Дюрана.

Денег на такси до квартиры хватило, и я неверным шагом поднялся на свой этаж. Долго возился с ключами — пальцы плохо слушались то ли из-за травм, то ли из-за выпитого. Наконец я ввалился в квартиру, первым делом направившись в спальню. Валяться на кровати в одежде мне было не впервой, особенно когда я возвращался, надравшись так сильно, как сейчас.

Открыв дверь спальни, я шагнул на порог, однако даже сильно затуманенный алкоголем разум просигналил мне об опасности. В квартире кто-то был. Я перехватил поудобнее горлышко бутылки, мимоходом сожалея о её содержимом, и направился к вертящемуся креслу, стоявшему на кухне. В нём мне удалось разглядеть тёмную фигуру.

— Только не вздумай разбивать бутылку о мою голову, — произнесла фигура, развернувшись и щёлкнув выключателем.

Электрический свет больно резанул по глазам, и я прикрыл их свободной рукой. Когда же они привыкли, я увидел, что вертящемся кресле на моей кухне сидит инспектор надзорной коллегии Дюран собственной персоной.

— Как бы сильно ты ни надрался, командир, это я — живой и здоровый, — сказал он, ухмыляясь, — а вовсе не вызванная бренди галлюцинация.

От удивления я выронил бутылку на пол и теперь не самый плохой бренди растекался лужей под моими туфлями. Но сейчас мне было на это наплевать.

Закат в Марнии был прекрасен — он красными красками, яркими мазками раскрашивал порт и ближайшие здания. Лучи проваливающегося в океан солнца играли на стволах орудий береговой обороны, на чёрных кнехтах и цепях, ограждающих мостовую. Морские волны окрасились кармином и казалось, что буквально под ногами стоявших на набережной людей плещется и пенится целый океан крови.

И это было правдой — кровь лилась в океан реками!

Пушки береговой обороны плевались пламенем и тяжёлыми снарядами во врага, отлично видимого на горизонте. Летающая крепость Северной лиги, осаждаемая морскими и воздушными кораблями Священного Альянса, вела бой ни на жизнь, на смерть. Многочисленные орудия её отстреливались от наседавших со всех сторон врагов. Небо над крепостью чертили длинные очереди фосфорных пуль. Одной такой хватит, чтобы уничтожить аэроплан — хлипкая конструкция из дерева вспыхнет факелом. Огонь от эльфийского фосфора ничем не погасить. Пилоту остаётся лишь надеяться на чудо и недавно изобретённый ранцевый парашют. Вот только в битве над морем и от него толку мало. И всё равно аэропланы роились над крепостью словно злобные осы, засыпая её верхнюю палубу свинцом и швыряя флешеттные бомбы, безжалостно уничтожавшие экипаж. Аэропланы побольше и получше защищённые несли на себе торпеды разрушительной мощи. Попадания даже одного такого заряда хватало, чтобы уничтожить не самую маленькую орудийную башню, создавая новую брешь в обороне крепости.

Это была ещё не агония, но скоро сражение перерастёт в уничтожение. Планомерное и беспощадное.

Трое стояли на набережной Марния и наблюдали за гибелью летающей крепости. Всего трое, хотя в тот день на улицы урба-крепости высыпало едва ли не всё его население, несмотря на отчаянные попытки полиции и жандармов навести порядок. Народ просто отказывался подчиняться власти — все хотели посмотреть, как сражается летающая крепость лигистов, и как она рухнет в океан, объятая пламенем. Все в тот день — а сражение началось раньше полудня — верили, что вражеская небесная твердыня падёт. Иначе ведь быть не может! В войне наметился перелом, и многим казалось, что конец её не за горами. Ещё не пришло отупение и депрессия, накрывшие всех пару лет спустя, когда война и не думала заканчиваться, а один перелом в ней следовал за другим и далеко не все были в пользу Священного Альянса. Но эти мрачные годы ещё впереди, а сейчас в лучах кровавого заката горела под ударами розалийских линкоров и астрийские небесных дредноутов летающая крепость Северной Лиги.