Он закончил шуршать и говорить. Протянул мне руку.

– Иди сюда! Я безо всяких намерений.

«Господи боже мой. Заберите меня отсюда! Как я тут оказалась?»

– Если без намерений, то это не интересно.

«Это говорю я? Это же, наверное, какое бы слово подобрать… – порочно?»

– Тогда с намерениями! Непременно. Если что – говори.

– Я не, я, как сказать-то. У меня не было мужчин. (Ужас! Ужас! Паника!)

– Хорошо.

«Что хорошего? Что он имеет в виду? Смеется? Серьезен. Растерян? Нет. Просто так сказал – чтобы что-то сказать? Вроде нет. Это действительно для него хорошо? А если были бы – было бы плохо? Нет, этого контекста тут нету».

– Ириш, садись. Чаю.

Я села так, чтобы одновременно быть на краешке коврика и прижаться к нему боком. Опора на одну руку, ноги подогнуты в противоположную сторону, колени смотрят вперед, касаюсь плечом. Села так, как прозвучало признание в контексте происходящего.

– Можно по-другому?

– Да.

Он сгреб меня, усадил перед собой, прислонив спиной к животу и груди. Я оказалась между его скрещенных ног и рук, его подбородок лежал у меня на макушке.

– Как у тебя чудесно пахнут волосы.

– Да? Любишь такие духи?

– Да, только это не духи, это другое. Хочешь музыку? Ухо?

– Да.

Вот оно! Музыка решает все. Музыка либо связывает вас вместе, либо отрезает друг от друга. Ничто не говорит столько о человеке, сколько может сказать любимая им музыка.

– Ты что больше любишь?

– Альтернативу, инди, классический рок, некоторую классику. Я люблю красивую, разную.

Он покопался в плейлисте и включил, передал мне ракушку наушника. Я вставила его в ухо и опешила. Это было все то, мимо чего я проходила в том, что слушала. Это были те песни моих любимых групп, которые я, сомневаясь, не включала-таки в свои подборки. Те баллады, которые не запоминала по названиям, хотя всегда рада была услышать в людном месте. Точное попадание в моих композиторов, только не «Танец феи Драже», например, а тема Одетты. Не «When the Levee Breaks», а «Your Time Is Gonna Come», не «Bliss», а «The Handler». Не «Pink Floyd», а Боб Дилан. Я слушала, и удивление мое росло. Это был мир и не свой, и не чужой. Тот мир, который мне всегда был интересен, но в который я никогда не заходила, только наблюдала через витрину. Ни одной ошибки, ничего, что мне бы не нравилось, при этом все не по моей мерке, а по какой-то, которая может подойти, только вот я ее не примеряла никогда.

Я, наверное, напрягалась, поэтому он взял меня за руку двумя руками и легко танцевал пальцами внутри ладони, словно перебирал клавиши. А я оттаивала. Ступор продолжался. Такое было ощущение, что я наблюдаю за происходящим, что все это не со мной. Это стало навязчивым постоянным попутчиком самоощущения, в это выкидывало непрестанно. А именно тогда ступор взял верх.

– Красивая очень сегодня река, непонятно, что в чем отражается – небо и вода. Ты будешь сперва какой пирог? Можно, я поем, ладно? Я сегодня еще не.

– Да, давай. Со сливами – я такого не пробовала никогда, чтобы не со свежими или вареньем.

– Я чаю налью в один стаканчик, а во втором пусть остужается, хорошо?

Мы знали друг друга так давно, что можно пить из одного стаканчика. Я почему-то в тот момент вспомнила, как под грибами уходила к себе, больная насквозь, а он, всклокоченный, учился, и в голове были только цифры. Вспомнила, как сжалось все в животе, когда я увидела его вторично. Это же было только вчера! Боже мой, этого не может быть! Было так опьяняюще тихо и хорошо, что совершенно разнилось с ожиданиями второго дня знакомства. Именно тогда, со стаканом в руке и кусочком свернутого сливового пирога, я почувствовала, что не хочу больше чувствовать никаких границ и отличий – ни от своей стационарной жизни, ни от дня позавчерашнего, ни от того, чему училась всю прожитую жизнь у людей знающих и умных.

А Александр жевал и покачивал меня в такт музыке. Дальше я просто закрыла глаза, и все шло своим чередом. Минут через пятнадцать мне стало прохладно. Оказалось, что в рюкзаке есть еще свитер, в который он меня всунул вместе с коленками и почти с ногами. Потом оказалось, что есть еще его очень горячие руки, которыми можно держать заледеневшие пальцы ног. А я, оказывается, очень хорошо умею поворачивать голову назад к сидящему за спиной человеку. Я в какой-то момент подумала, что взятый вчера темп придется держать или наращивать. А оказалось, что ничего этого не требуется, что можно несколько часов смотреть любимые клипы и обсуждать любимые фильмы, обмениваясь незначительными фразами. Что можно, как в анкете, спрашивать: «А ты какие любишь? С какими актерами? А какого жанра?» Можно просто рассказывать о себе информацию, чтобы совершенно родной человек стал еще и знакомым. Так я узнала, что он не любит читать и очень любит кино, а значит – совершенно разное, а не только умное и тонкое. Что он любит ездить полупоходными компаниями или один по всяческим средней дальности маршрутам; что совершенно не понимает, зачем ехать смотреть на море из Италии, допустим, если море везде море. Что больше любит Восток и Африку, Север, нежели Европу, Америку и жаркий Юг. Что у него нет ни сестер, ни братьев родных, но много двоюродных. Что он любит картины, ходит на выставки самых разных художников, любит фотографию, вообще любит смотреть. Что он знает несколько языков и в одном уже много стажировался. Что он водит, но не любит это делать, а любит водить только большие машины, вроде КамАЗа, но где ж его взять – КамАЗ. Любит стрелять и драться. Что не любит компьютерные игры, хотя были периоды увлечений некоторыми. Что как таковой у него нет родины, поскольку оба родителя – военные, и их постоянно переводили. Что сменил больше десяти школ и учился практически сам и дома. Что сейчас есть планы на дальнейшую жизнь, и они не включают постоянные переезды. Про кошек я уже знала, про музыку поняла.

А что узнал обо мне он? Такое ощущение, что ему ничего и не хотелось знать. Он, в основном, спрашивал: «А ты?» И не требовал развернутых ответов. Я в какой-то момент спросила:

– А что тебе понравилось во мне? Почему вдруг?

– Ты понравилась. Полностью. У тебя очень красивая грудь и шея, волосы. И вот все это, что ты здесь, а не убегаешь, что ты говоришь на одном со мной языке. И что этот вопрос ты задала, не чтобы получить ответ про «ум и глаза».

– А как же «душа»…

– И не про «душу». Если можно, я буду целовать твой живот, а не душу.

– Можно.

Я не ожидала такого поворота. И поняла в тот момент, что я очень хочу, чтобы он целовал мой живот. Что с душой вопрос решен уже давно – еще вчера.

Он смотрел на меня счастливым взглядом. Это иначе невозможно было прочесть.

– Неужели можно?

– Можно, сейчас.

Он уложил меня на спину и уплыл в мой живот, заныривая в него и выныривая на вдохи. То, что было дальше, я не могу заворачивать в слова, потому что они не подходят. Я точно знаю, что каждому хватит воображения представить. Я точно помню, что на каждом рубеже я призадумывалась – не остановиться ли, и не останавливалась. А он держал там же паузы, что и я. И еще я помню муравьев, которые оказались совсем рядом, видимо, там проходила их тропа, и когда я открывала глаза, я видела, как они перебирают лапками и тащат то одно, то другое между коричнево-серыми иглами прошлогоднего опада. А потом он поднялся, лег рядом со мною, укрыл собой, согрел, обнял. Я обнимала его, кажется, немного плакала, кажется – смущалась, кажется – недолго спала.

– Будешь чай с шоколадкой?

– Буду. Особенно, если горький.

Я налила чаю из его термоса. И чувствовала, что наливаю – из нашего.

– А ты спрашиваешь, что мне понравилось, – он улыбался и смотрел на меня, словно откуда-то издалека или сквозь сон. – Мне нравишься ты, мне очень нравишься ты.

– А мне ты. И шоколад. И твоя река тут.

– И мне шоколадка. Давай еще попробуем, что за зверь такой тот, с шариками.

– Давай. Только больше сегодня ничего не пробуем, ладно?