Надя посмотрела на Ольгу — в писательских вопросах Ольга авторитет.

— Более, чем много, — нехотя подтвердила Ольга.

— Но как-то позабылись рассказы. И быстро позабылись. «Ивана Денисовича» разве что помнят, и то из-за сюжета, зэк в советском лагере — это необычно. А что, как, почему — забывается сразу. Ну, я не об этом. На вкус и цвет товарищей нет. И то, что ему за эти рассказы «Нобелевскую» сразу дали, будем считать, не при чем. Буржуйская премия, кому хотят, тому дают. Наше дело сторона. Тут другое нехорошо.

И я замолчал. Пауза не актерская. Естественная пауза. Я думал, думал, мысли сыпались невесть откуда, но ведь сходилось! Всё сходилось!

— И что же нехорошо?

— Есть у Солженицына роман. Говорят, неплохой роман. Называется «В круге первом». О шарашках. Там ученые изобретают всякие потребные отечеству штуки. А название — потому что в аду, в круге первом по Данте, помещены языческие мудрецы. Их там держат почти в санаторных условиях — мудрецы же. Но не выпускают, чтобы язычество не разносили.

— Откуда ты знаешь? Читал?

— По радио слышал, — я показал на «Фестиваль». — И, говорят, его, роман этот, издали таки у нас спецтиражом, ты у отца спроси, он должен знать. Но первый круг ладно. А помнишь, кого Данте поместил в круг последний?

— Чего помнить, я Данте не читала, — ответила Ольга.

— Предателей он туда поместил. Предателей, провокаторов, доносчиков и прочую сволочь.

— К чему ты это, Чижик?

— Я не буду спрашивать, кто вам дал и сам текст, и предложил его размножить и нести в массы. Я просто назову имя. Если не угадаю, простите меня и считайте параноиком. Если угадаю, продолжим разговор.

— Говори, не тяни.

— Юшаков. Гена Юшаков.

Помолчали минуту. Помолчали другую. Я включил самовар на разогрев. Мощность самовара — шестьсот ватт. Вроде бы и много, но нагревается до кипения минут за пятнадцать, если полный. Сейчас-то ополовинен, и ещё теплый.

Девушки продолжали молчать. Я не торопил. Момент истины может тянутся часами.

Самовар засвистел.

— Чай будем?

Девушки отказались. Девушки думали.

Я налил себе кипяток, добавил ложечку земляничного варенья. Поздно уже, от крепкого чая не уснешь, а слабый чай я не люблю. Пусть будет просто вода с вареньем.

— Хорошо, это Юшаков, — сказала Оля.

— И он специально предупреждал, чтобы никому о нём не говорить. Никому, а особенно мне. Я прав?

— Прав, прав. Ты. Чижик, так часто бываешь прав, что даже страшно становится. Может, ты душу черту продал?

— Как знать. Может, и продал, — сказал я. — Но только свою, а не вашу, так что вам страшиться нечего. Вернусь к нашему Гене.

— Ну, предупреждал нас Гена не трепаться, что с того? Он о нас думал.

— Кабы он думал о вас, то никогда бы в это дело не втянул. Нет, читать Солженицына можно. А незаконное тиражирование — это уже другое. И если вдруг его творения признают антисоветскими — а к этому, похоже, идёт, — то и совсем третье. Но опять я о Солженицыне, а что мне Солженицын? Я о Гене Юшакове.

В девятом классе он написал заявление в КГБ. Так, мол, и так, хочу приносить пользу Родине.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам об этом сказал. Какой-то фильм посмотрел, «Щит и Меч», что ли, ну, и написал от высоких чувств прошение. А нам рассказал — мне, Самойлову, Куркову. Похвастать, что ли, хотел, вот какой он решительный и смелый. А потом, месяц спустя, ему пришел ответ: посоветовали хорошо учиться. На том всё и кончилось. С его слов.

— Ну, видишь, кончилось и кончилось. Я сама в космонавтки просилась, — сказала Бочарова. — В третьем классе.

— В космонавтки простительно, в третьем-то классе. Ещё и полетишь, врачом, если очень постараешься. Но вот скажи, какую пользу девятиклассник может приносить КГБ, учась в школе? Кроме стука, думаю, никакую. И это бы ничего, стукачи в любом коллективе есть. Сигнализируют, всё ли благополучно, не затаилась ли где измена. Но Гене этого было мало. Он хотел измену вскрывать, а если её, измены, нет, то подтолкнуть к ней. Создать дело самому.

«Наш дорогой Леонид Ильич», думаешь, он случайно спел? Я тоже так решил, мол, по дури. Хотя он вовсе не дурак. А теперь думаю иначе. Ему нужно было привлечь внимание. К нам, к школе, к себе. Вот и спел.

— Но его же первого исключили?

— Пострадал, как же без этого. Исключили. А потом включили. И он поступает на филфак университета. С репутацией вольнодумца. И начинает искать сердитых молодых людей. Давать им поручения — вот как вам…

— Нам он никаких поручений не давал…

— Размножить Солженицына просил? Просил. Это и есть поручение. Ну, а когда шумиха против Солженицына наберет силу, Гену вызовут Куда Надо, он там во всём признается, и сдаст вас. Будут сроки, нет, не знаю, но вот то, что хорошего ничего не будет — факт. Там нити и в Одессу потянутся, и в Москву, Евтушенко вспомнят, такую кашу заварят…

— Но у Ольги…

— У Ольги отец — первый секретарь? В этом и суть. Там ведь не тишь да благодать, там, — я показал на потолок — борьба. И локтями, и рогами, и копытами. Андрей Николаевич уже в ЦеКа, следующая ступень — кандидат в члены политбюро ЦеКа, а это совсем другой коленкор. Вот и подрезают крылышки-то. Собирают компромат. Другие претенденты. Ну, и, думаю, Гена нам просто завидует, не без того. Сильно завидует. И всегда завидовал. Наде — что учится лучше него, что в комсомоле успехи, мне — что пою лучше него, Ольге — что пишет стихи лучше него. Он ведь писал в школе стихи?

— Писал. И продолжает писать.

— Ну вот. Потому сейчас и подавно завидует. А от зависти и присочинит, того, что нет, придумает. Что не он нас, а мы его втянули. Что ты, Оля, на занятиях литобъединения затираешь истинных патриотов России, ветеранов труда, а выпячиваешь сомнительных евтушенок. И тому подобное.

До девушек стало доходить.

— И что теперь нам делать?

— Нам — ничего. Нет, можно, конечно, Гене навалять, но слабо — без толку, а сильно — это уголовка.

— Так и оставить?

— Против КГБ мы — что цыплята супротив лисы. Не наша весовая категория. Тут волк требуется. Или медведь. Фигура, в общем. Нужно просто рассказать Андрею Николаевичу. А он выберет и стратегию, и тактику.

— Я отцу ничего рассказывать не стану, — сказала Ольга.

— А кто станет?

Ольга промолчала, потом вздохнула.

— Придётся…

Мы разошлись не в самом хорошем настроении. Даже просто плохом, чего уж там.

Но лучше так, чем беспечно сидеть на доске деревенского сортира, которая вот-вот провалится.

Саженцев привезли всего ничего. Четыре. Остальные то ли в пути потерялись, то ли их и вовсе не было. Или добрым людям раздали. Последнее лучше всего, какая разница для планеты, где вырастет дерево — на пустыре у общаги, или на даче хорошего человека?

Четыре саженца на пятнадцать человек — смех один. Но смеяться нельзя. В день Всесоюзного Ленинского Коммунистического Субботника работать нужно, а не смеяться. Токари точат детали, каменщики кладут камни, научные сотрудники перебирают гнилую картошку, почтальоны разносят почту. И всё — безвозмездно. Сегодняшний заработок будет перечислен на строительство объектов соцкультбыта, без конкретики.

А у нас, у студентов, и заработка-то никакого нет. Со студенческой стипендии брать как-то не с руки, а отдавать и подавно. Вот и сажаем безвозмездно деревья. Поручили нашей группе. «Аллея первокурсников». Думали, хотя бы по парочке на брата посадим, а получается вон оно как.

Остальной курс кто мусор в Детском Парке убирает, кто аудитории отмывает, кто просто на подхвате.

Поскидали смокинги, взяли лопаты в руки… То есть смокинги не трогали, пришли уже в полевой одежде, а лопаты, что лопаты… Рутрум вульгарис, лопата обыкновенная, проходили. Необходимая вещь для сокрытия неудач и промахов. У каждого врача свой огород, и что закопано на том огороде, обывателю лучше не знать.