Дару, похожую на Ришу, словно она была ее родной сестрой. Но в Даре не было и следа Ришиной покорности. Она смотрела на мир голубыми глазами цвета льда, а не весеннего неба.

Дара была хуже следа красной помады на салфетке. Она раздражала его, рушила его стылое апатичное забвение и не давала ничего взамен. Не хотела играть роль, которую он ей отвел, имела на все свое мнение и не ломалась. И ни Лера, ни книги, ни алкоголь, ни таблетки, которые он попросил у Дмитрия, не могли погасить эту вспыхнувшую злую, мутную страсть. Наверное потому, что на самом деле он вовсе не хотел ее гасить.

Звериное, черное, задремавшее в его душе, убаюканное его порочной любовью на грани дозволенного, проснулось.

Растеклось дурным, неконтролируемым желанием. Голодом, похотью и жаждой, такой знакомой, такой забытой жаждой.

Виктор не любил вспоминать Дару.

…

Роковой стала шестая весна. Почти забылась Дара и алый след, снова тянувшийся в серых волнах. Кошмары почти перестали терзать его по ночам. Лера все увереннее играла свою роль — его умница-сестра научилась угадывать малейшие перемены в его настроении и замечать каждое его желание. Иногда она заводила себе подругу с пепельными волосами и голубыми глазами.

Виктор никогда не увлекался. Его связи с этими девушками всегда были добровольны и заканчивались парой синяков и ссадин. Жадная до чужой боли тьма, дремавшая в душе, успокаивалась и не терзала его, мутя разум. Виктора устраивали такие правила. К тому же ни одна из девушек, которых приводила Лера, не вызывала в нем того черного, безумного желания, которое стало причиной смерти Дары.

Он знал, что в мае это желание снова проснется, но был уверен, что сможет откупиться. В конце концов он мог не дожидаться согласия. Все равно рано или поздно все они соглашались — Виктор с брезгливостью заметил, что легко нравится женщинам и ему не стоит практически никаких усилий очаровать понравившуюся девушку. А потом морок спадал, но у него уже не оставалось сил на ненависть. После он никогда не общался ни с кем из своих сероволосых любовниц и не запоминал их имен.

Но той весной все изменилось. Лера наконец-то нашла ее.

— Это ты? Виктор, это ты?.. — раздался рядом незнакомый женский голос.

В первую секунду Мартину показалось, что он остался в своей комнате. Вокруг было темно, только из-за плотных черных занавесок пробивался серый свет.

— Милорд?..

«Милорд?.. Он завел девушку и собачку, пока я терзался, что он кого-нибудь убьет?..» — отстраненно подумал он.

Никогда в жизни Мартин не испытывал такой сильной головной боли.

Что-то царапало изнутри, словно в голове вращался комок раскаленной проволоки. Красное, пульсирующее чувство растекалось в глазах и горле раскаленным свинцом.

Картинки. Образы. Сотни, тысячи обрывков неясных воспоминаний, утопивших реальность.

Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться на происходящем.

— Лера?.. — прохрипел он.

Как давно он не слышал собственного голоса. Он почти не помнил, что значит «быть живым».

— Меня зовут Ника.

Сознание мутилось калейдоскопом картинок. Мартин не мог сосредоточиться ни на одной из них.

«Почему ничего подобного не случилось, когда я появился впервые?.. Может, у нас тогда еще не было той связи, что появилась потом. А может, Виктор раньше не прятался…»

— Это ты. Что с тобой, ты ничего не помнишь?.. Или у вас там есть третий?

«Третий. Третий, черт возьми. И кто же тогда второй?!»

— Пожалуйста, подожди, я… сейчас вернусь.

Мартин не пытался разглядеть говорившую с ним девушку. Он бы и не смог — еще немного, и чужая память затопила бы сознание, и он не знал, чем бы это кончилось. Но точно знал, что не хочет, чтобы его в этот момент кто-то видел.

Шатаясь, слепо шаря перед собой рукой, он вышел из комнаты. Позади раздался короткий металлический звон.

Он не чувствовал присутствия Виктора. Это значило, что у него есть время.

Мартин зашел в ванную, включил свет и заперся изнутри. Оперся руками о раковину и заставил себя посмотреть в зеркало.

На него смотрело незнакомое лицо. Повзрослевшее, вытянувшееся. Темно-серые глаза Мартина смотрелись теперь вовсе чужими.

Сколько времени прошло?..

По волосам было не понять — стрижка могла быть сделана и через пару месяцев после того, как Мартин оказался заперт. Виктор явно больше не отращивал волосы.

Выключив свет, Мартин опустился на пол и привалился к стене. Закрыл глаза и позволил чужой памяти утопить сознание.

…

Колеса серебристого седана скользили на первому льду, и Виктор вел машину медленно, стараясь не потерять управление.

Дешевая машина. Неуверенная езда. Знак «новичок» на заднем стекле. И номера, густо забрызганные дорожной грязью с обеих сторон. Через секунду после того, как машина проезжала мимо, человек уже не мог вспомнить даже ее цвет.

Виктора устраивало отсутствие лишнего внимания. Он курил в приоткрытое окно и чувствовал себя абсолютно спокойным.

Мартин почувствовал, как против воли что-то сжалось в груди — все-таки он скучал.

Лера сидела рядом. Мартин заметил, что ее волосы стали короче, макияж более сдержанным, и во взгляде, обращенном на Виктора нет прежней неприязни.

— И зачем я с тобой поехала? — поморщившись, спросила она.

— Потому что тебе это нравится, — отвечает Виктор, по-прежнему не оборачиваясь.

— Чудно. А хоть музыку мы можем сменить, твои джазовые мурлыканья бесят еще больше, чем твое пренебрежение окружающими.

— Это шансон, солнце мое.

— Шансон — это воровские песенки. Ну там знаешь, все эти «за маму и двор — стреляю в упор», «расплескалась синева» и прочие Мурки.

— Про синеву поют десантники. А шансон — музыка французских кабаре, — презрительно скривился он.

— Напомни-ка, почему я с тобой еще с тоски не повесилась?

— Потому что я пока единственный смысл твоей беспросветной жизни, солнце.

— Замечательно. Вон чертова заправка, иди ломай свою комедию… Твою-то мать! Это же мент!

Рядом с заправкой, на которую они направлялись, и правда стоял человек в милицейской форме. Он о чем-то говорил со стоящим рядом долговязым парнем в ярко-красной куртке. Под ногами парня стоял полупустой мусорный пакет.

— Это твой стимульной с пакетиком стоит?! И он сейчас треплется с ментом, еще и неподалеку от…

— Потому что «неподалеку» милиционер здесь и стоит, — прошипел Виктор, паркуя машину. — Посиди тихонько.

— Ты что, хочешь сбыть товар прямо под носом у милиции?! — Лера схватила его за рукав.

— Наглость, милая, открывает все дороги, — усмехнулся он, стряхивая ее руку и доставая из бардачка сверток, остро пахнущий горьким миндалем.

Он убрал сверток в карман, вышел из машины и направился к заправке. Спустя пару минут вышел оттуда с двумя стаканами кофе на картонной подложке.

— Молодой человек! — окликнул его милиционер.

— Да? — улыбнулся он, подходя ближе.

— У меня к вам несколько вопросов. Вы часто здесь ездите?

— Нет, не очень. Мы с сестрой выбирались за город, хотели на речке корабли посмотреть. Она воду страшно любит, — доверительно сообщил он указывая на свою машину. — Можно я только кофе выпью, а то холодно?

— Конечно. Значит, вчера…

— Все газеты уже раструбили. Такой ужас, — скривился Виктор, делая глоток из картонного стаканчика. — Знаете, я бы вот таких людей своими бы руками давил! Это же надо додуматься, такая молодая, такая красивая девочка, в газетах еще писали, что училась где-то и все ее любили, и такое чудовищное убийство.

— Да-да, если позволите… Можете ехать.

Милиционер явно хотел быстрее избавиться от бесполезного как свидетеля, но очень общительного допрашиваемого. Но Виктор, вместо того чтобы вернуться в машину, остался стоять.