— Поссорились? — без малейшего интереса или сочувствия спросила Лера.

— Не сошлись во взглядах на интерьер. Спокойной ночи.

Он встал, и кухня вздрогнула, на миг потеряла очертания — пришлось схватиться за край стола чтобы не упасть.

Сквозь всколыхнувшийся в ушах шум Виктор смутно расслышал короткое ругательство Мартина и злой звон бьющегося фарфора. Когда он открыл глаза, на темном полу разметались брызгами белоснежные осколки чашки.

И почему-то это показалось правильным.

…

Сон был дурной и вязкий, забивающий нос и горло. В нем не было образов, людей или изуродованных сознанием воспоминаний, только постоянное чувство обреченности и тоски.

Мартин наблюдал за бредящим воспитанником, сидя в проеме. Манжета блестела свежей чернотой — он не выдержал, попытался сделать сон спокойным. Убеждал себя, что так нужно для спасения Оксаны, что выспавшимся Виктор не так опасен, но в глубине души знал, почему это сделал, заработав еще десяток седых волос.

Но ничего не вышло. Мартин не знал, почему на этот раз его жертвы оказалось недостаточно. Может, Мари была права, и кровь его — холодная и горькая — действительно теряла силу.

В спальне висели часы, черный круг с белыми рисками. Словно светлые обои просачивались в невидимые желобки, на которые по очереди указывали безжалостные стрелки.

И может их едва слышное назойливое тиканье не давало Виктору спать спокойно.

…

Когда Виктор проснулся, в комнате было темно и пахло сырым асфальтом и водой — шел дождь. Тополь, растущий за окном, касался стекла шуршащими ветвями — словно пустая сеть, дрожащая в черной воде.

Лера лежала на краю кровати, там, где обычно спала Ника, и смотрела ему прямо в глаза.

— Не спится? — хрипло спросил он. Она только покачала головой.

Несколько секунд они словно впервые разглядывали друг друга — в темноте терялись их различия, и Виктору казалось, что он смотрит на собственное лицо. Женское, но беспощадно схожее, как отражение.

— Мы ее потеряли, — прошептала Лера, разбив морок. — Нечестно, Вик. Не получилось семьи — сначала ты меня забыл, а теперь ее забрали… А ведь я и не старалась чтобы получилась.

— Я тебя никогда не забывал.

— Ненавижу когда ты оправдываешься.

Он придвинулся ближе, накинул ей на плечи одеяло. Она с готовностью прижалась к нему, обняла холодными руками за шею и замерла. Виктор закрыл глаза и приготовился защищаться, но Мартин ушел. Не просто спал и не видел — ушел, предоставив ему право выбирать, что делать дальше. Стыд неприятно кольнул где-то под горлом — он вечно путал порядочность Мартина с ханжеством — но тут же погас.

— Я ее найду. Обещаю, все будет хорошо…

Холодная кожа, теплая хлопковая ткань, мягкие волосы с жесткими концами — до противоречий, их которых она состояла можно было дотронуться. И это завораживало и от чего-то казалось правильным.

— Ты скоро снова меня бросишь, — она словно не услышала последних слов. — Я поняла, как тебя увидела, ты как будто… уже на краю стоишь… глаза больные, и…

— Я там… девушку убил, — признался Виктор. — В том театре «Дожди» ставят, я поперся смотреть… как будто не знал, чем закончится. Они добавили в финал сцену с Мари… Я готов был на сцене зарезать девчонку, которая ее играла, но она меня увидела и бросилась бежать… на парковке догнал. Хотел бы не догонять.

— Зарезал — и черт с ней, — выдохнула Лера ему в плечо. — Подумаешь, какая-то девчонка из паршивого театра…

— Я правда хотел бы… чтобы она сбежала. Не потому что до сих пор не знаю, куда труп дел и его могут найти. А потом… потом я хотел убить Нику.

— Ты каждый день хочешь ее убить.

— Нет, я бы правда… убил. Мартин… — Виктор осекся, но потом все же продолжил. — Спас. Ее спас, а меня… знаешь, мне казалось, такого больше не повторится. Как с Дарой.

— С Дарой ты был прав. Почему ты не скажешь своему Мартину правду? Если он действительно такой хороший — понял бы, — ее шепот, шершавый и злой, оседал на коже, словно примерзая.

— Пока я не убил девочку на парковке — еще на что-то надеялся. Я все сделал, но до последнего думал, что Мартин найдет какой-то другой выход. Спасет обоих. Но теперь…

Лера зажала ему рот. Ладонь у нее была горячая и едва заметно пахла лавандовым мылом. Замерла, останавливая поток слов и мыслей, заглушая дыханием назойливый ход часов. Виктор, прижав ее руку кончиками пальцев, коснулся губами ее ладони и закрыл глаза, проваливаясь в сон.

Ему снилась разрушенная беседка, окруженная засохшими розовыми кустами, и сотни мертвых шмелей, пришпиленных к белым потрескавшимся доскам.

В подъезде совершенно неуместно пахло жареной рыбой и дождевой сыростью. Даже цветы в букете, казалось, пахли так же. Виктор стоял, вытягивая белые — георгины, астры и чайные розы. Правильные, строгие цветы, почему-то не приносившие облегчения.

Рита за его спиной молчала, но он слышал ее сбивчивое дыхание. Она боялась того, что должно было произойти, а он никак не мог найти в себе ни сочувствия, ни страха.

О чем думает Мартин? Что скажет Риша? Что сделает Мари, когда откроет дверь? Что делать, если она закричит раньше, чем он успеет ее заткнуть?

Виктор старался не думать об этом. И о том, что никого, кроме кур, никогда не убивал. И никак не мог прогнать видение — Мартин остервенело отмывает от крови руки в ведре ледяной воды. Вода розовая, пахнет железом, пальцы ломит от холода, руки давно чистые, но Мартин продолжает смывать видимые только ему пятна.

Он протянул руку, чтобы еще раз позвонить, когда дверь открылась.

В первую секунду ему показалось, что он ошибся. Женщина на пороге не могла, не имела права оказаться Мари — Мари никогда не носила пушистых розовых халатов и полосатых носков.

— Китти и ла-а-апочка Виконт, — протянула она. — Заходите.

Виктор обернулся. Рита выглядела такой же растерянной. Она нервно теребила фиалку, приколотую к воротнику, и лепестки сыпались прямо на грязный пол.

— Холодно, — поторопила Мари. — Или хочешь прямо тут? Если пришел просто поскандалить — лучше здесь, будут зрители.

— Нет, — хрипло ответил он, удивившись звуку собственного голоса.

Из открытой двери в подъезд лился приторный туман — смесь дыма фруктового кальянного табака и конопли.

— А я сразу поняла, что ты злой, — Мари стояла, слегка покачиваясь, и зрачки ее были настолько расширены, что глаза казались черными. — Тебе не идут такие глазки и кудряшки, славный. Но приятно, что ты ради меня нарядился.

Коридор был тесным и темным. Прямо у входа стоял манекен-Максимилиан. Сейчас его укрывало небрежно наброшенное темно-бордовое пальто. Голова манекена была запрокинута, и он подставлял входящим деревянное шарнирное горло.

— Мне что делать, котенок? Подружку зачем с собой взял?

— Я хочу, чтобы ты позвонила тому мужчине в сером…

— Его зовут Николай Ровин, — раздраженно перебила она. — Ты не знаешь, как зовут человека, которого собрался убить?

— Я не стану его убивать. Я хочу, чтобы ты позвонила ему и сказала, что у тебя есть еще одна девушка из труппы, — с отвращением выдохнул он, пообещав себе забыть имя режиссера.

— А, вот как ты решил, — задумчиво сказала она. — Плохо придумал. Я ему позвоню, позову на помощь — тебя поймают и все будут знать, что ты — преступник. Она будет знать.

— Какое тебе дело…

Мари только улыбнулась и открыла дверь на кухню. Виктор только сейчас заметил, что у нее влажные волосы.

— Знаешь, какая у меня первая роль была? Ну серьезная, настоящая? Я ставила «Трехгрошовую» в университете и играла Полли Пичем, — она достала из шкафа три чашки. — А теперь кто-нибудь из вас, — она указала на Риту, — ну, например, вы, пусть скажет: «Когда же наконец придет твой корабль, Дженни?»