Он прав — уж лучше целоваться до последнего, чем ждать первого луча солнца и печалиться о его неотвратимости.

Кьяра и Донателло сидели в пустом зале возле бального, и она пересказывала ему сюжет одного недавно прочитанного романа — нет, не того что о Донати, другого, когда к ним подошла госпожа Жермена, бабушка Донателло, и позвала его с собой. Он извинился и ушёл.

Тогда Кьяра огляделась и поняла, что за окнами-то уже светло! Похоже, скоро взойдёт солнце!

Она вскочила — насколько ей позволило пышное платье и уставшие ноги, и заглянула в бальную залу.

Тихая музыка играла мягко и ненавязчиво, никто ничего не танцевал, все стояли небольшими группами и о чём-то говорили. Все местные, те, кто сошёл с картин. Никого из палаццо Эпинале не было видно. Донателло стоял вместе с бабушкой и двумя джентльменами во фраках, и почтительно слушал одного из них.

Кьяра поняла, что идти через зал сейчас не стоит, и прошла снаружи, по опоясывающему коридору, туда, где стояли столы с закусками.

Она пришла правильно — там нашлись все гости и все местные сотрудники. Дон Лодовико отчётливо обрадовался, когда увидел её.

— Я уже собирался тебя искать, — хмуро сообщил он. — Времени почти половина восьмого, скоро солнце взойдёт. Не теряйся, хорошо?

— Конечно, — кивнула она. — Я только хотела попрощаться.

— А с тобой-то хотели попрощаться? — он продолжал хмуриться.

Кстати, а где монсеньор и донна Эла? Их же не съели? Остальные вроде здесь, все, ой нет, Гаэтано не видно. Наверное, найдётся.

Джованнина пересказывала господину Маркони, местному хранителю, какую-то услышанную ночью историю, он только качал головой. Франческа что-то говорила Октавио, он держал её за руку и слушал.

Когда часы пробили половину восьмого, из залы появился господин Пьетро. Оглядел их всех.

— Вы сможете покинуть дом после нас. Уже скоро.

— Да, господин Донати. Мы так и сделаем, — кивнул дон Лодовико. — От имени всех нас благодарю вас за гостеприимство.

— Не могу сказать, что был рад вас видеть, но соглашаюсь с неизбежностью. Видимо, другого варианта и вправду не существовало.

— А я думаю, сын мой, что всё к лучшему, — вмешался подошедший отец Варфоломей. — Вы познакомились с Патрицио, а Патрицио познакомился с вами. Когда он придёт в себя — а это случится скоро, я думаю — он станет работать к вашей взаимной пользе. И подумайте о такой вещи: будет хорошо, если всегда какой-нибудь разумный сотрудник музея будет знать вашу тайну. Да, он будет пользоваться ею сам, но и сможет оберегать её от других, менее разумных. Я бы на вашем месте взял это за правило. Глядишь, и не придётся уничтожать глупых и некомпетентных.

— Я подумаю, святой отец, спасибо, — усмехнулся Пьетро.

Видимо, мысль о том, что с живущими сейчас можно договариваться, умерла разом с господином Казолари. Но жизнь-то продолжается!

— И сразу договоримся, что кто-то из нас придёт через год — рассказать о поисках вашей потерянной картины, — добавил дон Лодовико. — Или же она сама уже будет к тому времени здесь.

— Было бы неплохо, благодарю вас, — церемонно кивнул Пьетро. — Но сейчас наше время заканчивается, и я прошу вас спуститься вниз. Остальное касается нас и только нас.

— А попрощаться можно? — Кьяра сама не поняла, как осмелилась спросить.

Господин Пьетро осмотрел её с высоты своего роста, как будто впервые увидел.

— Если вы желаете, — пожал он плечами.

— Я тоже желаю, — сказал вдруг Паоло, местный охранник.

— Ступайте, но не задерживайтесь здесь, — кивнул им хозяин. — И прощайте.

Он повернулся и ушёл в залу, где взял под руку госпожу Лоренцу.

Кьяра подхватила юбки и быстро долетела до Донателло.

— Нам всем пора, — дыхание сбивалось, но она старалась говорить спокойно. — Спасибо за чудесный бал. Я всегда буду помнить о нашей встрече, господин Донати.

— И я, — он кивнул и грустно улыбнулся. — Я провожу даму, — сообщил он родне, предложил ей руку, прямо как монсеньор донне Элоизе, и направился с ней к выходу из залы.

Краем глаза Кьяра успела увидеть, как Паоло неловко, но почтительно кланяется госпоже Гортензии.

А потом они кивнули друг другу и расстались, и Донателло пошёл назад к своим, а Кьяра взяла под локоть дона Лодовико и отвернулась от всех, чтобы никто не видел её лица.

Гаэтано снова не заметил момента — стало ещё светлее, между шторами пробрался нахальный яркий луч, и осветил его одного в комнате, в которой не было ни надушенных чем-то шёлковых простыней, ни ваз с цветами, только кожаный диван. На полу не было сорочки и бархатного платья, не лежала на кресле небрежно брошенная туда жемчужная сеточка для волос. И корзинки с осьминогом тоже не было.

Он неспешно оделся, глянул в зеркало — оно оказалось настоящим. Всё в порядке, да. Можно показываться начальству. Но почему же так грустно?

Он не мог не зайти в соседнюю залу.

Портрет был на стене, как ему и положено. Барбарелла Бальди, Обручённая с морем, сумасшедшая девушка с осьминогами.

Его булавка сияла синим слева, возле туго затянутой шнуровки.

Что-то блеснуло на полу, под картиной, в добравшемся сюда луче солнца. Он подошёл ближе и увидел маленького бронзового осьминога, подвеску, таких на её платье было под сотню, наверное.

Гаэтано сжал осьминога в кулаке и отправился искать остальных.

Спальня неплохо отапливалась, окно было приоткрыто. И они услышали подъезжающие машины.

Себастьен встал и подошёл к окну, из него как раз был виден главный вход.

— Все вернулись, — сказал он через некоторое время.

Двери внизу захлопали, были слышны голоса, смех, что-то ещё. Себастьен надел что-то и ушёл вниз.

Элоиза всё это время лежала и не шевелилась — и это было хорошо. Просто лежать и не шевелиться. Ещё бы стопы намазать, но это уже завтра, дома. Это нужно было догадаться и взять с собой мазь.

Себастьен вернулся, в доме стало тише.

— Вот теперь, сердце моё, можно пить за успех мероприятия, — он помог ей сесть и вложил в руку бокал.

— И спать, — прошелестела она в ответ.

— И спать, — согласился он.

Отнёс бокалы куда-то, забрался к ней под одеяло и обнял, но она уже не слышала и спала.

Во сне она снова танцевала сарабанду на вилле Донати, и пила с Пьетро, а потом и с Джиакомо, смеялась чему-то с Барбареллой и сидела на коленях у Себастьена в полном облачении.

А потом открыла глаза, обнаружила день и яркий свет из окна, и головную боль. Которая давала о себе знать при любой попытке изменить положение тела.

Элоиза села на постели, огляделась — Себастьена не было — надела лежащую рядом на стуле футболку и отправилась искать свою сумку, в которой были таблетки.

Таблетки нашлись, в соседней комнате нашлась и вода. Только вот не помогли они нисколько. Более того, ходить было труднее, чем лежать, а наклоняться вообще не следовало. Боль усиливалась, к ней добавлялась тошнота.

В принципе, у неё было с собой обезболивающее в ампулах и шприц, но лучше бы дать этот шприц кому-нибудь другому, Элоиза очень не любила сама себе ставить уколы.

За этими размышлениями её застал Себастьен. Он понял с полуслова, сказал, что сам не делал ничего подобного уже давно, но ради неё готов попробовать. И заранее просит прощения за то, что сделает не слишком умело.

Но ей было без разницы, главное, чтобы лекарство попало внутрь, так она и сказала.

Впрочем, он клеветал на себя — уколы в известную мышцу он ставил хорошо. Как и всё остальное делал. О чём она и сообщила, прежде чем завернуться в одеяло и снова уснуть.

Второй раз Элоиза проснулась уже в сумерках. Приступ прошел, слава богу и Себастьену. Но она ощущала себя, как будто всю ночь и ещё день таскала тяжести с улицы на второй этаж и обратно.