Валентина Андреевна, матушка-мама, Антонина Андреевна, тетушка Тося, И Павлина Андреевна, тетушка Пава, И Мария Андреевна, тетушка Маня – Вы жалельщицы, плакальщицы, мастерицы, Вы работницы, верильщицы, сестрицы… Вспоминаю, как к свадьбе моей тётя Тося Подарила мне стёганое одеяло – Лоскуток к лоскутку, каждый лучше другого. Я его и в глаза не видала до свадьбы, Но, раскинув, узнала мгновенно сквозь слёзы: Тётя сшила его – лоскуток к лоскуточку – Из моих позабытых изношенных платьев, Из которых я из году в год вырастала… И сама я не знала, как много нарядов Износила, хвалясь всему белому свету! Только не было в том дорогом одеяле Ни клочка из одежды ни мамы, ни тёток: Сроду платья они доводили до дырок, Чтоб годились потом лишь на тряпки в хозяйстве… Сколько пышных отрезов я им ни дарила, Своим верным заботницам и хлопотуньям, Они прятали их в сундуки и диваны, – Мол, куда нам рядиться в богатые ткани, На работу? Иль дома вертеться, на кухне? На работу сгодится поплоше, попроще, А и дома сам Бог повелел поукромней… А уж позже, покрывшись простыми платками, Вовсе на люди выйти стеснялись в обновах. Нафталином пропахла вся мануфактура, Сохраняясь в чудных толстопятых комодах. «И кому берегут? – я, бывало, сердилась, – Ведь не спички, не мыло на день самый чёрный – По извечной привычке наученных жизнью…» …Умерла тётя Маня. Когда обмывали И когда обряжали в холстыню льняную, Мы нашли в сундуке с жестяными краями Много, много отрезов с запиской: «Для Тани». Для меня!.. Я все ногти себе обломала О сундук с жестяными навеки краями… Понимающе мама и тёти глядели – На вину ли мою? На беду, на прозренье. Но потом пожалели и к празднику Мая Все подарки мои воротили обратно, Чтоб на платьях своих не носила я меты – Той, что тяги бывает земной тяжелее. Милая сестрица, не бели Бледных щёк защитною печалью – Не пора ль по старенькой пыли Поспешить во Киев иль Почаев? Или зимним ходом ходоков Побредём снегами да пыреем? Белым полем вязаных платков Головы больные обогреем. А весной автобус поплывёт По Руси ковчегом богомольным, Всяк насельник в нём наперечёт, Всепокорный далям колокольным, Изольётся плачем сердобольным… Русь не поле дикое – позём Бирюзовый, Светень небосклона! Добредём, сестрица, доползём, Упадём пред старыя иконы… Об июньской розовой поре На святой Почаевской Горе, Где являлась Матерь, Со слезами След Ея стопы облобызаем… Стольный Киев встретит в октябре Долготерпеливыми крестами – Тут и мне, сестрица, и тебе Плакать, утираючись перстами! Отвечала милая сестра: «Доживём, сестрица, до утра И пойдём, издерживая плоть, Лишь бы души вынянчил Господь». Вот и листья горят, осыпаются листья отрады… Изболелась душа у сирени, ушла. Мать закрыла окно – и остались одни листопады Без докушных смотрин прожигать свои грусти дотла. Я любовь обманула разлукой, опять обманула! Нету крепче присухи, чем белое платье моё, Уронявшее руки со спинки высокого стула – От холстинного света ночами сияло жильё! Мать вздохнула и молвила, кутаясь розовой шалью: – Не носи это платье, не будь у любимых в долгу! Вдруг и ты постучал и вошёл с удивлённой печалью: – Не носи это платье, забыть про него не могу! Сели рядом, глядят. Как похожи! Люблю несравнимо: Мать – издревле, тебя – словно нынче узнав навсегда! Ах, как нас незаметно, как нас именинно сроднила Ненавязчивость счастья, прекрасная эта беда! Нынче знаю навеки: прощаться навеки не надо. Порасспросим друг друга, сведя все новины в одну: Осень, листья горят, несравненные листья отрады! Вместе встали и вместе припали к окну. Я стала похожа на маму – Наверно, достигла черты Исхода по доле, по грамму Хвалёной младой красоты. Вот вижу я в зеркале битом (Не мне бы досталось добить!) Лицо своё, смятое бытом, Лицо своё, званное быть. Пребуду же, старясь и мучась, Вживаясь в эпоху лицом, Пока именная живучесть Кольцует Небесным кольцом. Я тогда не умела молиться, Пребываючи в духе скупом, – Научила прохожая жница С тонкоблещущим льдяным серпом. Встал отец ей навстречу сутуло И качнулся за некий предел – На отца она только взглянула, А уж он-то глаза проглядел… Ни отсрочки не ждал, ни прощенья, Не рыдал, но молился у ног Грозной гостьи: презлы прегрешенья, Страшен сон, да всемилостив Бог. Между тем убиралась дорога В голубые снега Покрова, А отец все стоял у порога, Остывала его голова, Пресекалась крепёжная жила Между телом и вечной душой… Я отца со свечой проводила – Он и встретит меня со свечой. |
