Он уходил по чистым грёзам сна, И только на единое мгновенье Вернулся из блаженства сновиденья Сказать: «Борись за чистоту зерна…» О чём, о чём ты, отче, говорил, Предчувствуя предвечное прощанье? Когда не стало в тленном теле сил, Душа продиктовала завещанье. Не от небес ли истинных – как знать? – Она опять взывает дальним зовом, Чтобы от плевел зёрна очищать Училась я живым правдивым словом? Таинственно, ни свет и ни заря, Являешься из лёгкого тумана И смотришь в душу, молча говоря: «Я ждал от смерти большего, Татьяна…» Чего же? Ведь отныне навсегда Тебе доступны истинные дали, А ты всё возвращаешься сюда, В юдоль мирских любовей и печалей. Как будто не успел в докуке дней Отеческое дать благословенье… Я знаю: даже смертию своей Хотел ты, отче, моего прозренья. Щёлкнула дверца – и выдала шёлк, Тайну ларца, подоплёку событья, Издавна выпорхнул радужный щёлк – Не соловей ли, чьё имя наитье? Не до соловушки: крест бечевы, Крепость курсива на поле тетрадном – Грустная ветхость бумажной листвы Тщетно меня убеждала в обратном. Отчие письма эпохи любви, В старом понятьи – до смертного часа… Вот уж и вправду когда соловьи Были подпевками Божьего гласа! Мама позволила – я перечла: Песни, признанья, соблазны, удары… Долго душа моя, словно пчела, С давних цветов собирала нектары. Примет ли сердце в предвечный запас Старофамильные силы курсива: «Обереги, всевзыскующий Спас, Крёстные долюшки дочи и сына…» Трёх дней просила я у тишины Для встречи и прощания, не боле… (Так матушка просила у войны Трёх дней для незагаданной любови.) Три дня просила я у злых очес: «Изыдите, огни аквамариньи!» (Трёх дней просила мама у небес, Чтобы отнять меня у дифтерии.) Три дня просила я у Книги Книг: «Дай грамоты любви на век удельный!» (Три дня от поэтических шишиг Святила мама стол мой письмодельный.) …Три дня я добрым кланялась свечам: «Помилуйте, сестрицы-богоделки!» Три дня твердила матушка врачам О незнакомой девушке-сиделке. Мол, ночью из высоких белых врат Является прекрасная ночница, Лицо сияет, светится халат, И косы золотые, как пшеница… Ей отвечали, что сиделки нет, Она лишь плод болезненных наитий, И слышали уступчивый ответ: «Не обижайтесь, милые, простите!» День минул третий – матушкиных грёз Невосполнимо, медленно не стало, Её саму автобусик увёз В страну крестов, я рядом трепетала… Я рядом. Всё мне кажется: три дня. Гляжу окрест внимательной гляделкой. Наития не мучают меня. Но я знакома с маминой сиделкой. Матушкина немощная сила Детушек-воробушек таила От лихвы, от горева набега Среди жара, среди бела снега. Утомилась матушка-белица И навек осталась серебриться Талым нимбом на семейном снимке В белой-белой тоненькой косынке. На поле том златой алтей Цветёт красою неземною, И встреча с матушкой моей Парит над полем предо мною. Вот-вот наступит темнота, Тоски скудельная подельня, И матерь входит во врата, Прощально рученьку подъемля. Ах, мама, лик прощальный твой!.. Твои, увитые травой Всея́ земли обетованной Врата! Нездешность встречи званой… Молися, мати, обо мне, Насельнице земной пленицы, Моей растерянной вине Дай умереть, а мне – родиться. Ужели там, где свет и тьма Распределяются навеки, Ты немолитвенно нема? А те, иные имяреки? Донёс ли всяк свою свечу? Свеча, душа… похожи, слитны… Не тайнознания хочу – Спасённой маминой молитвы. Когда обрáзится судьба Щедрозабвенными плющами, Не меркни, мамина мольба! Прощает мать – Господь прощает. В дыму железно-вертопрашном Ничьей не высохнуть слезе, Но мама в плащике бумажном Бредёт по каменной стезе. И видит, что святые силы, Жалея, рядышком идут, И для плаща златые жилы Прядут – за лоскутом лоскут… |
