–Ты, конечно, глупа, как пробка, – ласково утешила меня бабушка. – Но я тебя всё равно люблю. Иногда… Так что марш умываться, пока я тут чай заварю.

– В юности была я комсомольской активисткой, – начала бабушка глуховатым и тёплым своим голосом. – Всегда на виду, всегда в суете. Некогда было ни задуматься, ни найти времени погрустить, поплакать одиноким вечером, как это у молоденьких девушек принято. Или теперь уже не принято?

– Что ты, Груня! Мы всё такие же, как и сто лет назад.

– Сто, не сто… А тогда мне от всех этих забот не то, что домашние задания готовить было некогда – списывала, – некогда было влюбиться. Одни активисты вокруг. Карьеристы, чаще всего…

– Ой, бабуля, как мне это знакомо! – обрадовалась я, понемногу оттаивая.

– И вдруг на каком-то парадном мероприятии встречаю я парня, не такого как другие, особенного. Так всегда видится, когда любовь, злодейка, соберётся поймать тебя в сеть. Но мне и теперь он вспоминается прежним: насмешливый взгляд серых глаз, длинные пряди светлых волос, цитаты из нешкольной классики, броские замечания, яркие фразы. И тонкие комплименты, и иронично-нежное обращение «сударыня». Разве это расскажешь? Я никогда не вспоминала об этом словами, да и не с кем было…

Бабуля замолчала, отхлебнула из низкой фарфоровой чашки остывший уже чай.

– Я закурю, ты как?

– Кури, – разрешила я. – А я не буду. Пока.

Она отодвинула чашку, взяла с подоконника пепельницу, сигареты нашлись на холодильнике. Хорошо, что у Груни сигареты не вонючие – лёгкие, а то меня бы враз затошнило…

– Время не развенчало моего кумира, не так много было дней у нашей влюбленности. Всего-то месяца два, от силы – три. Потом он уехал учиться, обещал писать, звонить… Перед его отъездом мы всю ночь бродили по городу, говорили, мечтали, целовались… Он был красноречив, как никогда прежде. И больше никогда ничего не было. Мы уже не встретились: он не позвонил, не написал и не приехал. А я не стала узнавать, почему да как…

– Я бы не выдержала, зашла бы к его матери и спросила, – вставила я. Тут же вспомнила мамашу Соболеву и снова скисла.

– Гордая я была, так молча и перестрадала. Поплакала чуть в одиночестве, и понемногу стала забывать. Может, оно и к лучшему: несбывшееся всегда кажется самым желанным. Реальная жизнь притупляет чувства. Жаль бывает, когда алые паруса режут на простыни и скатерти, – бабуля снова смолкла, загрустила. Я даже испугалась, что она расплачется.

– А ты у меня страшно романтичная девушка! – восхитилась я. – Теперь таких не производят. Во всяком случае, мне такие не встречались.

– Дед твой хорошим был человеком, мы в согласии жизнь прожили, тяжко мне было рано остаться одной, без него. Но иногда мучительно хотелось чего-то иного, чего не бывает, наверное, в жизни.

– А у меня Машка будет, – вдруг без всякого перехода брякнула я. Видимо, чтобы развеять грусть, нахлынувшую на Груню. – Или Дашка. Я пока не решила окончательно.

– Кто у тебя будет? – озадачилась бабушка.

– Говорю же: Машка. От Серёги осталась. Но я ему, гаду, даже не скажу. Только мне теперь работать придётся. Хоть на полставки, тебе одной нас не прокормить.

– Господи, как это я проморгала, дура старая! – всполошилась Груня. – И что мы теперь Нине скажем? Она же нас убьёт.

Да-а, про Нину я как-то до сих пор не вспомнила. Под взглядом Нины мы обе неизменно трепетали и съёживалась.

– Не бойся, мы ей ничего не скажем. В гости она к нам заваливает редко, а по телефону ничего не видно. День рождения у неё ещё не скоро, а Новый год она с нами не празднует.

– А что, твой план не так уж плох. Вот только потом что делать будем?

– Потом как-нибудь образуется. Ты ж меня не бросишь одну с ребёнком на руках? Одной мне придется очень трудно. Может мне повезёт, и кто-нибудь возьмёт замуж…

– Как это кто-нибудь! – возмутилась бабуля. – Ты у меня вон какая красавица. И очень хороший человек к тому же. Будут у тебя и любовь, и счастье. Твоя жизнь только начинается. А Машку-Дашку мы как-нибудь на ноги поставим. Или не прокормим вдвоём?

– Ты у меня самый клёвый бабкин! – похвалила я и чмокнула её в тёплую щёку.

Я так и уснула в кухне на диванчике, Груня укрыла меня стареньким клетчатым пледом и не стала будить.

Утром яркий луч из незашторенного окна защекотал мне глаза сквозь неплотно прикрытые ресницы, я попыталась отвернуться, но успела заметить, что дневное светило уже совсем высоко. Солнышко выспалось и поутру встало в прекрасном настроении, несмотря на мороз, зиму и позднее, короткое светло. До ранней темноты нужно успеть нарадоваться вдоволь, вот оно и торопится!

Закрыть глаза снова не удалось. К тому же оказалось, что сплю на кухонном диване, а значит Груня даже чаю выпить не может. Пока я окончательно сбрасывала с себя сон вместе с тёплым пледом, в дверь настойчиво позвонили. Тут я вспомнила наши с бабулей вчерашние кухонные посиделки и страшно перепугалась: неужели Нина что-то почуяла и все-таки пришла к нам с расспросами вопреки своим обычаям.

Я сунула ноги в тапки и поплелась в прихожую, где бабуля уже с кем-то негромко разговаривала. Второй голос был мужской, низкий, но какой-то надтреснутый и срывающийся. Наверняка я вся ужасно помятая и опухшая от вчерашних слёз, щедро запитых чаем. Но оставить Груню наедине с незнакомым мужчиной не могла. Она у меня такая наивная и доверчивая. И я решительно высунулась за занавеску.

Басовитый мужик был немолод и невысок ростом, негустые, но неожиданно длинные рыжеватые ресницы прикрывали светло-голубые глаза. Мужик вытаращился на меня так удивлённо и отчего-то обиженно, что Груня тут же оглянулась.

– Лика, Георгий Иванович это, – представила бабушка раннего гостя, – Деревяшко, стало быть.

Так вот он какой, папаша! От неожиданности я не могла вымолвить ни слова. И Гоша, наверное, подумал, что здороваться с ним я не собираюсь. Вид у него был довольно бледный, и он так растерянно моргал своими длинными ресницами, что мне стало его ужасно жалко. Я протянула ему свою крупную ладошку и сказала, старательно изображая приветливую хозяйку:

– Что же мы тут стоим, идёмте в комнату. Георгий Иванович ведь не откажется выпить с нами чаю?

Гоша безнадёжно молчал, как самый немой мужик в мире. Вместо него ответила Груня:

– Конечно, он не откажется. Он только что с поезда, ещё не завтракал. Если честно, так я тоже ужасно хочу чаю с чем-нибудь съедобным. Так что вы посидите пока в комнате, поболтайте. А я быстро соображу завтрак.

Уж как я хочу есть, кто бы знал! Вчера ведь мы забыли поужинать. Не до того было. Нет, никогда мне не быть стройной девушкой! Не возьмут меня в модели, так и проживу всю свою нелёгкую жизнь бухгалтершей. Или ещё какой-нибудь офисной мымрой. От жалости к себе я чуть не прослезилась и сильнее захотела есть.

– Ой, Агриппина Васильевна, уж приготовь нам что-нибудь съедобного. Могу даже помочь, – предложила я.

– Нет уж, я и сама управлюсь, а ты займи гостя. Покажи фотографии что ли.

Самое увлекательное развлечение – любительские фотографии разглядывать. Бедновато у нас с фантазией, однако. Я завернулась поплотнее в свой любимый махровый халатик, широким светским жестом указала Гоше на удобные низкие кресла и произнесла приветливым, надеюсь, голосом:

– Устраивайтесь поудобнее, Георгий Иванович. Устали ведь наверняка с дороги.

Папаша робко прошлёпал к ближайшему креслу, плюхнулся в него и вжался в большую вогнутую спинку, так и не проронив ни слова. Я выудила самый большой альбом с фотографиями младше- школьных времен: я там ещё худенькая и красивая, вся в бантах и оборках. Я листала страницы и комментировала, изо всех сил поддерживая содержательную беседу:

– Это я в первый класс иду, а вот я пою в школьном хоре. А это мы с бабушкой в Ялте на каникулах. А это я на конкурсе…

Тут бабушка внесла поднос с чайными чашками и блюдом аппетитных румяных сырников. Я бросилась в кухню за чайником, прервав свою скучную бесцветную речь.