Вот те раз! Смотрины мне устраивают – ну, Лика, держись! Мне-то и в голову не приходило его с Ниной познакомить. Хуже всего, что я даже про бабулю Груню не вспомнила.

От солнечного осеннего дня сразу повеяло равнодушным холодком, насмешливым колючим ветром, лёгким дыханием увядания. Природа сворачивала праздничные плакаты и флажки. До весны, вероятно. Хризантемы нам тоже попались грустные, томно опустившие головки, печально шелестящие лепестками: «Зябко, мокро! Не надо на холод и ветер, нам и так недолго…»

Мамашу любимого звали прозаично: Татьяной Ивановной. Высокая, не толстая (я в её возрасте буду гораздо толще!), надменное лицо под замысловатой причёской. Яркий макияж, терпкий запах духов. От густого аромата экзотического парфюма голова у меня закружилась и обестолковела. Буду я теперь вести первую беседу вся дура дурой.

Цветочки у Сереги она взяла с очень сдержанной улыбкой. На моё придушенное: «Здравствуйте, мне оч-чень приятно», – мадам Соболева снисходительно кивнула эффектной головой. И сделала вялый приглашающий жест: «Прошу!» Восклицательный знак невнятный и сдержанный.

– Садитесь, Лика! – величественно возгласила мадам Татьяна, попутно разглядывая меня пристально и довольно бесцеремонно. – Слышала о вас неоднократно, наконец, могу и познакомиться. Как, кстати, будет ваше полное имя?

И, не давая мне опомниться и ответить, начала предлагать варианты:

– Алика? Алина? Гликерия?

Эк, её понесло, сте… вредину! Я разозлилась и твёрдо сказала:

– Алевтиной нарекли меня при рождении.

Хотела добавить: «и крещении». Но в последний момент передумала.

– Ну да, конечно, в те годы модно было называть детей архаичными именами.

На что это она так откровенно намекает? От возросшей злости меня понесло:

– Зато у меня имя редкое! – позволила я себе указать на затёртость имени Сергей. Только у меня в группе четыре Серёжи.

Мой Соболев заметно поскучнел и принялся с интересом разглядывать собственные ногти. Мамаша его, напротив, улыбнулась, правда, как-то отстранено, будто самой себе. Ещё больше выпрямилась и напряглась, как львица перед прыжком.

– А чем занимаются ваши родители?

– Мамочка моя, Нина Александровна, успешно трудится сметчиком в строительной фирме. А про папочку я ничего не знаю. Нина Александровна его бросила, когда я была ещё совсем крошкой. И он, по слухам, с горя запил где-то в Саратове. У тётки. У своей, разумеется. Так что я живу с бабушкой Агриппиной: у неё характер помягче, чем у мамочки. И мне, стало быть, с нею удобнее…

Я несла весь этот вздор окрепшим звонким голосом, наблюдая за тревожными необратимыми изменениями в лице мамаши Соболевой. На Серёгу было жалко смотреть. Мама Татьяна тоже пожалела родного детку и ласково пропела:

– Серёженька, будь добр, завари нам чайку. Пора уже гостью потчевать. Там, в холодильнике французские пирожные.

Когда Серега исчез, я очень ясно почувствовала всей своей периферической нервной системой: надо уходить, а то уже и так много глупостей изложила. Сейчас мне откажут от дома и запретят Соболеву со мной встречаться. Явно пора смываться. Пауза затягивалась, становилась жёсткой, натянутой.

– Ой, совсем забыла! Меня же ждут в студии современного бального танца, – фальшиво обеспокоилась я. – У нас сегодня контрольный просмотр новой программы.

Несу, конечно, чушь. Но танцами реально неплохо бы заняться. У меня должно хорошо получиться…

– Как жаль, что вы уже уходите! – радостно воскликнула провалившаяся кандидатка в мои свекрови.

И тут же завопила в полнейшем восторге:

– Сергей! Проводи Лику! Она опаздывает на важное мероприятие. Придется нам с тобой пить чай в тесном семейном кругу.

Насмешливый ветер хлёстко смазал меня по лицу прелым влажным листом. Осень резко переходила в зиму.

Два дня я его не видела. Телефон молчал. Сама звонить не стала, не от избытка гордости, а из трусости.

Начались первые зачёты, а я с большим трудом напрягала свою несчастную голову, совсем больную от предчувствия катастрофы. Конца любви, конца надежды – всего того, что так недолго грело мне душу.

Дважды столкнулась с ним: у входа в институт, потом ещё – на лестнице. Оба раза он очень спешил и выглядел жутко озабоченно.

– Извини, страшно опаздываю! Позвоню обязательно, – и добавил, словно оправдываясь: – У меня прежде не было такой тяжёлой сессии.

У меня тоже раньше не было. Хотя просто не было никакой.

Несмотря на кошмарные переживания, все экзамены я как-то сдала. Без единого хвоста и всего с одной тройкой по математике.

Сергей ждал меня в холле после финального экзамена с одной розой в блестящей обертке. Мне уже было всё равно. Я устала, измучилась и совсем не знала, о чём с ним говорить. И нужно ли?

– Сдала? – участливо спросил Соболев. Ну, просто заботливый старший товарищ!

– Конечно, спихнула. Большое дело что ли! – небрежно сказала я, но голосок мой предательски дрогнул.

Мы постояли молча. Потом Сергей догадался избавиться от цветка, впихнув его мне в руки. Теперь уже я крутила несчастную розу, хрустя оберткой и не зная, куда сунуть свою тяжёлую сумку с книгами. Соболев был просто обязан что-то произнести, чтобы немного разрядить совершенно наэлектризованную атмосферу.

–Жизнь – штука сложная, – сказал он, наконец, почти застенчиво. – Хотя ты, наверное, это уже слышала.

Он немного подумал и добавил уже более уверенно:

– Или читала!

Сами собой у меня наползли крупные, увесистые слёзы. Попыталась зашипеть на них, частенько это помогает. Вышло ещё хуже: слёзы капали, а я хрипло верещала что-то невразумительное, хотя и шёпотом. От огорчения я всхлипнула, получилось: «Хл-рю-у-уп».

Серёга достал ослепительный белоснежный носовой платок, воняющий чем-то изысканным, и протянул мне на вытянутой руке. Заранее, гад, подготовился! От злости я зашипела очень выразительно. Он снова заговорил, не давая мне выругаться как следует:

– Ты такая женственная, просто создана для семьи. Твои нежные руки должны ласкать детишек (Боже, сейчас он прослезится!). А я, к сожалению, предназначен для другого… Для общественной деятельности, в общем. Жаль будет, если ты потратишь на меня свои лучшие годы.

– А если я хочу их потратить? В конце концов, это мои годы!

– Этого я не могу допустить, – чуть настойчивее заговорил мой любимый. В голосе его мне послышались жестокие нотки.

Я разозлилась, и непослушные до сих пор слёзы сразу присмирели и перестали наворачиваться.

– Это ты сам придумал, или тебе мама подсказала?

– При чём тут моя мама! – рявкнул Серёженька, но явно смутился.

Вот и всё. Больше и говорить не о чем. Даже с парнем расстаться красиво у меня не вышло. Господь, в которого я верила весьма умеренно, заступиться за меня не захотел.

А ветер выл, стонал, всхлипывал. Сурово, осуждающе.

**

Вообще-то я не законченная интеллектуалка, и институт у меня не особенно выдающийся, а весьма практически полезный. Но и Серёга Соболев не великий мыслитель, прямо скажем.

Сессию, вишь ты, дал мне сдать, не расстраивал перед экзаменами, гад. Да лучше бы я завалила эту сессию! Выгнали бы меня культурно из учебного заведения, и рожу его, Серёгину, я больше б не видела.

В тот вечер меня впервые вытряхнуло наизнанку, но я ещё некоторое время надеялась, что это нервное.

У бывшего любимого впереди была карьера, как считала его мамочка. У меня же в перспективе – памперсы и кружевные чепчики. Это очевидно. Надо бы поставить Груню в известность.

**

Разбитое сердце я прислонила к лучшей бабушкиной блузке и немедленно обильно оросила её слезами и соплями.

– Бабуля, я больше не хочу жить! Всё дерьмо… и тоска страшная. К тому же учиться заставляют, – безутешно рыдала я в роскошный импортный шёлк. – Да ещё и есть хочется, как в аду. А от этого нарастают килограммы жира, и, наверное, поэтому меня Серый бросил. У-у, сволочь! Я так плакала и просила взять меня обратно. А эта скотина… Хуже всего, что у него даже другой пассии нет. Он меня просто так бросил, безо всякой замены…