– Как тебе деревня? – спрашивает она.

– Ничего.

– Хм… – хмыкает Маму. Она словно ждала, что я буду более многословной.

А я чувствую себя как на собеседовании при приеме на работу, когда на вопрос: «Ваши сильные стороны?» ты отвечаешь: «Я трудолюбивый», а потом под пристальным взглядом потенциального начальства судорожно пытаешься что-нибудь придумать и добавляешь: «Как барсук». В этот момент ты уже понимаешь, что провалился, и изучаешь носки своих ботинок, пока к тебе снова не обратятся.

Я была на трех собеседованиях – искала подработку на лето – и до сих пор уверена, что все три прошли кошмарно. Уж в этом я разбираюсь.

– Здесь почти нет наших ровесников. Кэтлин тяжело к этому привыкнуть. У нее всегда было много друзей.

– А у тебя?

– У меня такой проблемы нет, – говорю я и вдруг понимаю, что это правда. – Я переживала из-за школы, но там не так уж плохо. Не люблю, когда вокруг много людей.

Маму фыркает и поднимается из-за стола. Она допила чай, и рассиживаться ей некогда. Меня не покидает ощущение, что я должна почтительно пожать ей руку, перед тем как она уйдет.

«Ну как, я получила работу?» – мысленно спрашиваю я.

Маму мне по-прежнему не нравится, но теперь к неприязни примешивается другое чувство. Я опускаю взгляд на свои маленькие чистые руки. Интересно, что ждет нас в будущем? Неужели Кэтлин заведет кучу друзей, а мне останется только болтать со старухами? Неужели такой будет наша жизнь?

Чай с молоком плещется в желудке, как наваристый бульон. Я мою посуду и смотрю в окно на сад. Маму идет мимо боярышника. В сумерках я замечаю промельк крыла и блеск чьих-то глаз. Матушка хватает что-то с ветки, а потом запихивает в карман. Это была птица? Я не успела разобрать. Маму двигалась очень быстро, она кралась по темному саду, словно хищный зверь. Как ласка. Я оттираю брызги чая с белой керамики. Ставлю чашки на сушилку. И смотрю в окно до тех пор, пока не становится совсем темно.

Когда, поднявшись по деревянной лестнице, я захожу в комнату к Кэтлин, она лежит в кровати, а в руках у нее уже знакомая коричневая кружка. Почему-то это меня задевает.

– Что ты пьешь? – недовольно спрашиваю я.

– Понятия не имею. Это Маму принесла. На, понюхай.

Кэтлин вручает мне кружку, я подношу ее к лицу и делаю глубокий вдох. Пахнет шалфеем и будто бы водорослями. Аромат не сказать чтобы приятный, но какой-то правильный. Как будто противоположный отраве.

– Гадость, – тем не менее морщусь я. – И ты так просто согласилась это выпить? Оно хотя бы помогло?

– Не знаю… Я все еще чувствую себя разбитой, – стонет Кэтлин. – Голова и живот меня убивают.

– Бедняжечка, – воркую я, втайне радуясь, что дурацкое зелье Маму не сработало.

– Перестань ухмыляться, Мэдди. Она сунула мне чашку в руки, как гранату, и стояла тут, пока я не начала пить. Потом проворчала что-то и ушла. Я слишком больна, чтобы спорить с грубыми незнакомками.

– Я не ухмыляюсь. Меня она тоже угостила чаем. И дала совет по поводу растений.

– Поглядите на нее, я только заболела, а ты уже нашла себе новую подружку! – Кэтлин делает вид, что оскорблена до глубины души.

– Она мне не подружка. И кажется, она что-то замышляет.

– Тебя послушать, так все что-то замышляют.

– Но ведь это правда. Ты, например, вечно что-то замышляешь.

– Но не сегодня. – Кэтлин со вздохом откидывается на подушки. – Я слишком устала и отвратительно себя чувствую. Это место станет моей могилой.

Я прижимаю ладонь к ее лбу:

– Да у тебя жар. Хочешь, я позову маму?

– Нет. Мне нужна ты. Поспишь сегодня со мной?

– Конечно. И постарайся меня заразить. Мне нужен выходной от школы.

– Поверь мне, ты не хочешь так болеть. Это просто… буэ-э-э.

Кэтлин закрывает глаза и сворачивается калачиком.

– Кажется, я знаю, как поднять тебе настроение! – говорю я голосом продавца из пятидесятых, широко улыбаюсь и призывно поигрываю бровями.

– Прекрати. Мне и так плохо.

– Так плохо, что не поможет даже… любовное письмо от Лона? – Я размахиваю конвертом у нее перед носом, как бумажным веером в жаркий день.

– Что? – Кэтлин тут же садится на кровати. – Дай сюда.

Она перечитывает письмо дважды. Я пытаюсь заглянуть через плечо, но Кэтлин старательно его прячет.

– Что он пишет?

– Делится сексуальными фантазиями. – Настал черед Кэтрин играть бровями.

– Да ладно.

– Разумеется нет. Он же не маньяк какой-нибудь.

Я оставляю последнее замечание без ответа, и Кэтлин протягивает мне письмо. Оно совсем короткое, даже не письмо, а так, записка:

– Тебе и так плохо, а теперь, наверное, и вовсе стошнит? – участливо интересуюсь я.

– Мэдди, прекрати. Это очень мило. – Она с улыбкой целует записку.

Когда я ухожу, Кэтлин снова ее перечитывает.

Я чищу зубы, умываюсь, достаю из ящика трусы и колготки на утро и возвращаюсь в соседнюю комнату, чтобы забраться к сестре под одеяло.

– Не толкайся, – ворчит Кэтлин. Она горячая как печка.

Я принимаюсь рассказывать о том, как прошел день в школе и как я пила чай с Маму, но Кэтлин в основном интересует Лон. Во что он был одет, что говорил. Я стараюсь вспомнить, но это нелегко, потому что он жутко скучный и противный. Каталина! Кому придет в голову коверкать чужое имя, чтобы потешить свое самолюбие? Это ведь даже не прозвище. Наконец Кэтлин засыпает, а я целую вечность лежу без сна, тщетно пытаясь устроиться поудобнее. Я не чувствую себя в безопасности. Нет, мне не страшно. Просто неспокойно. Что-то щелкает в водопроводных трубах. Покалывает в висках и кончиках пальцев. Плечи деревенеют, напряжение выворачивает суставы. Я привыкла к этому, как привыкла к спазмам накануне месячных. Скоро мне потребуется кое-что собрать. Ненавижу это чувство. И себя ненавижу.

Перед отъездом мама отвела меня в сторону, чтобы посмотреть, что осталось в моей комнате.

– Мэдлин, ты же понимаешь, что это ненормально?

Я кивнула.

Я правда понимаю.

Сворачиваюсь в клубок, закрываю глаза, впиваюсь ногтями в мягкую подушечку под большим пальцем и принимаюсь считать до тех пор, пока не становится легче. Кэтлин со стоном наваливается на меня и просыпается. От нее пахнет болезнью. Липкими от пота руками она гладит меня по спине и болтает обо всем на свете – пересказывает сплетни о наших знакомых, фантазирует о том, что бы хотела надеть.

И словно снегом укрывает мою тревогу этими восхитительными глупостями. Я знаю: она не замолчит, пока я не усну.

Мне снится лес, где земля усыпана не листьями, а выпавшими зубами. Когда я наклоняюсь, чтобы к ним прикоснуться, они тают под моей рукой. А еще мне снится Маму.

Мир огромный и мягкий. А еще очень жестокий.

Утром перед школой я жалуюсь маме на Маму:

– Почему она все время торчит у нас на кухне? У нее ведь свой дом есть. – Я отправляю в рот кусок круассана – свежего, еще теплого. – Погоди-ка, ты сама это испекла?

– Нет. Сюда переехала семья из Франции. Брайан сходил с ними познакомиться и вернулся с круассанами. Их испек отец семейства. Он ирландец, но печь умеет.

– А… это, наверное, отец Уны, – без задней мысли говорю я.

– Кто такая Уна?

– Новенькая в школе. Она вроде ничего.

– Ты погляди-ка, – улыбается мама. – Заводишь друзей?

– Одна близняшка пала, вторая восстала. – Я наливаю кофе в термокружку, чтобы взять с собой в автобус.

– Бедная твоя сестра. Черная смерть сразила ее в самом расцвете лет.