Бурякова не было и никто не помешал мне покопаться в бумагах покойного старлея. Протокол Вериного допроса лежал на самом верху. Я оставил от него только первый листик, а остальное, скомкав, положил в карман.

Вот теперь можно и успокоиться. Через полчасика старлея найдут, начнется суета. А я пока подготовлю Бурякова. Мол надо скорее эвакуироваться, иначе ценные документы и рейхсмарки вернутся обратно к фашистам.

Собственно, так и произошло. Прямо как по сценарию. Тело старлея нашли быстро, Буряков тут же меня вызвал к себе.

— Открывай шампанское, Соловьев. Повезло тебе и твоей подружке. Убило Шепелева осколком.

— Невесте, — аккуратно поправил я особиста.

— Так быстро? — удивился Буряков.

— Так война, тут всё без промедлений. Нам надо отсюда уезжать не медля. Не сегодня завтра немцы прорвутся.

— Я так не могу. Нужно следствие провести, рапорты составить. За Шепелева спросят в дивизии.

— Тело на полуторку и в город, рапорты и всякие ваши бумажки по дороге напишем

— Э, не-ет — покачал пальцем Буряков — Со мной поедешь только ты.

— Да за Веру тебе, лейтенант будет медаль дополнительная! — загорячился я — Она новый метод в полевой хирургии придумала, тысячи жизней наших солдат он спасет.

Буряков задумался, подпер голову. Немцы прекратили обстрел, в деревне воцарилась тишина.

— Ладно, была не была. На свой страх и риск возьму ее в Шепетовку.

Пойти в загс, как я обещал, нам с Верой было не судьба — Шепетовка горела. Тут не до свадьбы. Окраины, большей частью деревянные, пылали, немецкие бомбардировщики обрабатывали район вокзала, а заодно и остальному городу, не такому уж большому, досталось. Слышались громкие взрывы, в воздухе висела пыль и гарь.

— Поедем в объезд, — Буряков повернулся к нам, махнул рукой вправо. — Мне надо заехать в отдел, доложиться. Может и охрану выделят.

Я наклонился к Вере, которая сидела в люльке, прошептал ей:

— Не переживай, в Житомире распишемся.

— Я, Петя, после тех обожженных солдатиков, да допроса у старлея — уже и переживать не могу. Внутри будто все заледенело. — также тихо ответила мне рыжая

У полуразрушенного здания пришлось затормозить. Вся площадь была усыпана битыми кирпичами, мотоцикл Бурякова толкали руками.

На крыльце стоял седой, сгорбленный священник в черной сутане. Он зло разглядывал нас, опираясь на трость.

— Что, драпаете, совьетские?

Голос у попа оказался резким, скрипучим.

— Почем опиум для народа? — резко отозвался Буряков, останавливаясь.

— Папаша, вы пошлый человек! — подхватил я цитату из «Двенадцати стульев».

— Бежите, бежите, — заухмылялся старик. — Немцы свергнут вашу безбожную власть и правильно сделают.

— Я тебя сейчас, как предателя прямо тут исполню, — вспыхнул Буряков, хватаясь за кобуру.

— Не марайся Андрей, — я попридержал особиста. — Фашисты сами пустят его под нож. Эй, папаша! Гитлер и своих попов разогнал по всей Германии, да Польше. Неужели думаешь, что он с вами будет любезнее?

— То есть ложь! — отрезал седой.

— Про пастора Мартина Нимёллера слышал? Вижу не слышал. Это он сказал, что «Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал: я не был коммунистом. Когда они сажали социал-демократов, я молчал: я не был социал-демократом. Когда они хватали членов профсоюза, я молчал: я не был членом профсоюза. Когда они пришли за мной — заступиться за меня было уже некому». Сейчас сидит в концлагере, вшей кормит.

— Откуда ты про это знаешь? — дернул меня за рукав Буряков.

— На политинформации доводили — подмигнул я ошарашенной Вере — У нас политрук в части был шибко грамотным.

Саму фразу Нимёллера я слышал от одного сидельца, из интеллигенции, взятого по делу космополитов в 53-м, да так и оставшемуся в лагере: его, в отличие от врачей-вредителей, не выпустили. Она поразила меня своей точностью. Фашизм возникает не сразу, а словно плесень — пятнами. Тут откусили у общества — общество проглотило, здесь подъели… И вот уже молодчики в коричневых рубашках маршируют с факелами по площадям, орут «Хайль Гитлер».

Священник сплюнул на землю, развернувшись, ушел в костел. А мы, вытолкав мотоцикл из кирпичного завала, поехали дальше.

— У Маркса, в его работах, кстати, предлога «для» нет, — Вера оглянулась на костел.

— О чем ты? — удивился я.

— Религия — опиум народа, а не для народа. Согласись, предлог все меняет. Народ сам, по своей воле дурманит разум верой. И опиум — не столько дурман, сколько лекарство от боли.

Разве верой можно одурманить разум? Я захотел возразить, но тут Буряков повернулся к нам, подмигнул:

— Уже подъезжаем. Хорошо ты поставил на место попа!

Надо было видеть лицо старлея, когда он увидел разбомбленное здание отдела. Вокруг бродили люди, кто-то пытался тушить небольшой пожар. Буряков легко соскочил с мотоцикла, нашел какого-то чина, начал напористо докладывать.

— Я так даже и не узнала, как ты смог меня вытащить из под ареста, — тихо произнесла Вера, разглядывая как лейтенант размахивает руками.

— Судьба, значит, у особиста такая, — я попытался скаазать это как можно более безразлично. — Увидел, что его при обстреле убило, ну… взял грех на душу, украл протоколы.

Наверное, артист я хреновый, потому что Вера внимательно посмотрела на меня, потом тряхнула рыжими волосами.

— Петя, это… ты его?

— Вера, зачем тебе это? — тихо спросил я.

Невеста ахнула.

— Тебя же расстреляют! За сотрудника органов знаешь какой спрос?!

— Кишка у них тонка. Считаешь, лучше бы тебя пустили по этапу? Да и кто теперь узнает?

— Как же ты это сумел сделать?

— Ткнул ножиком в сердце, а в рану осколок вложил.

— Дурак, ты Петя. Любой судмедэксперт поймет, что рана от ножа.

— Не поймет, — я ткнул пальцем в развалины, рядом с которыми Буряков спорил о чем-то со своим собеседником. — Не до Шепелева сейчас судмедэкспертам.

— В Киеве разберутся — уже не так уверенно произнесла Вера.

— И в Киеве совсем скоро будет не до особиста. Не волнуйся, я все продумал.

Я был уверен в том, что про Шепелева знаем только мы вдвоем: он остался на месте гибели. Буряков пытался организовать транспорт, но его, как я понял, мягко отшили. Пообещали при отходе тело в первую очередь доставить. Только глядя на то, что творится в Шепетовке, сомневаюсь я, что до покойного старлея будет кому-нибудь дело. Да и довезти до того места, где сделают вскрытие, не самое простое дело. А по июльской жаре через неделю там никто ничего понять не сможет.

Не так, конечно, надо было делать, чуть не спалился я в горячке. Зачем я с ним беседы стал вести? Тюкнул бы по голове, придавил бы без следов — и вся забота. А так, если бы хоть раздели обмывать, кто-нибудь мог бы к ране присмотреться. Хоть и разодрало там рану осколком, а вдруг не всё? Я же не душегуб со стажем. Это теперь я задним умом силен.

Ай, ладно, что рассуждать, если прошло всё так как прошло? А на будущее надо, конечно, сначала думать, а потом делать.

Мы помолчали. Приехавшие пожарные быстро дотушили огонь, начали сворачивать шланг. В городе завыл ревун воздушной тревоги. Я посмотрел в небо. Там опять среди облаков ползли немецкие «стервятники».

— Ну что, не передумала замуж за убийцу выходить?

— За защитника, — тихо, но уверенно сказала Вера. — Не передумала.

Я повеселел, улыбнулся подходящему к нам Бурякову. Тот же был мрачен.

— Надо ехать в управление в Житомир. Тут нам не помогут. Все, кто нужен, уже эвакуировались.

Путь до Житомира, неполных полтораста километров, занял больше восьми часов. Дорога была забита людьми. Буряков то и дело сигналил, требуя пропустить мотоцикл. Впрочем, это помогало не очень сильно. С одной стороны беженцы, навстречу им — военные транспорты. Где можно, мы проезжали по обочине, но и это получалось не везде. Иногда казалось, что мы едем медленнее пешеходов. Жаль, что с нами не было такого знатока местности как Николай, может, километров мы бы отмотали побольше, зато куда надо попали бы гораздо быстрее.