— Где твоя фляжка с водой? — спросил я.

Мехвод попытался встать, но здоровая рука соскользнула с подножки грузовика, на которую он попробовал опереться, и чуть не упал. Я успел подхватить его в последний момент. Оганесян молча кивнул и достал свою фляжку, лежавшую на сиденье.

— Вот, — потряс он ею, доказывая, что вода в ней есть.

— На, съешь сейчас, — отдал я ему сладости.

— Спасибо, товарищ…, — начал он.

— Ешь и поехали, люди ждут, — оборвал я его.

С другой стороны кабины стоял Аркадий Алексеевич. Бледный, с серыми губами, тяжело дышащий, будто ему пришлось сейчас бежать за нами. Вот кому отдохнуть надо. Видать, сил залезть на подножку не хватает. Я подошел к нему и подсадил. Даже это заставило его дышать тяжелее.

Наконец, все расселись по местам и тронулись. Хорошо дальше ехали, скучно. Ничего не происходило. Я таки приспособился к вождению «мана» и рулил спокойнее. Вера рядом со мной даже задремала. Пару раз продирались сквозь мелкую поросль кустарников, но немецкий грузовик — не наша полуторка, весом придавил, проехал.

Остановились, когда уже начало смеркаться. Надо было и покормить людей, и на ночь устроиться. По этим лесным дорогам и днем ездить мало радости, а в темноте только сумасшедший поедет.

Я подошел к Николаю. Только он и знает, сколько мы проехали и где находимся. Оказалось, не так уж и далеко мы уехали, по прямой — километров тридцать. За пол дня.

— Да не переживайте, завтра полегче будет, — заверил меня водитель. — Утречком Михнов минуем, тут немного осталось, а там через Изяслав на Шепетовку.

Санитары расставили палатки, час мы только переносили туда раненых. Трое умерло, двое находились в критическом состоянии. Наблюдать агонию сожженных заживо людей было очень тяжело. Всего лежачих насчитали сорок шесть человек. В основном рядовые красноармейцы, но нашлось и три лейтенанта и даже один капитан из артиллеристов.

Палатку Вере я установил сам, накидал туда свежего лапника, зажег рядом маленький костерчик в ямке. Поставил вариться кулеш, разогрел черствый хлеб.

— Завтра умрет еще с десяток, — на Вере лица не было.

Пришла она, когда уже совсем стемнело, сил у нее не осталось даже стянуть сапоги. Помог. Потом полил воды из фляжки — рыжая долго оттирала красные от крови руки.

— Поешь, а я пошел проверять караульную службу. — особой надежды на фельдшеров и санитарок не было. Все устали, легко ночью заснут.

— А как же ты? — спросила она, пододвигая котелок.

— Поем позже.

Я обошел лагерь, проверил два поста. Послушал, что говорят в медсанбате. Настроения были самые плохие.

— Немец прет — не остановить, — вещал двум раненым жующий Боря. — К осени в Москве будет.

Тут я уже не выдержал и дал санитару в ухо. Боря упал на землю, вскочил, выплевывая сухари изо рта. И тут же получил в «солнышко». Согнулся, его вырвало.

— Вот, товарищ лейтенант — один из раненых подал мне серый листок. Эта была листовка немцев, в которой предлагалось сдаваться, сообщалось, что доблестный вермахт уже взял Минск и Львов. Оперативно так напечатали.

— Откуда это? — я пнул скулящего Борю.

— Кто-то из парней подобрал на позиции, — ответил мне тот же раненый. — Этот сидел, читал.

Вокруг нас столпились санитарки медсанбата, кое-кто из фельдшеров.

— Запомните! Немцам соврать, что мне высморкаться, — сказал я, показывая листовку. — . Не верьте ихнему вранью.

Энтузиазма на лицах не наблюдалось — по темному небу на Киев опять шли армады фашистских бомбардировщиков.

Когда я вернулся к палатке Веры, рыжая уже спала.

— Умаялась, бедная, — к костру подсел Аркадий Алексеевич. — Не место женщинам на войне.

— Как сердце? — поинтересовался я.

— Сейчас легче, — коротко ответил военврач. — У меня уже был один инфаркт. Второй я не перенесу. Сегодня три приступа грудной жабы случилось, думал, конец мне.

— Ну зачем так себя накручивать, Аркадий Алексеевич?! — я попытался его успокоить.

— Петр Николаевич, я вас прошу…, — сказал он, помолчал немного и продолжил: — Как коммуниста… вы же член партии?

— Кандидат, — я вспомнил документы лейтенанта.

— Так вот, — врач повернулся ко мне и посмотрел в глаза. — Если я… Если со мной что-то случится… Позаботьтесь о людях. Кроме вас — некому вывести медсанбат из окружения.

Утро первого июля тоже началось не гладко. Я собрал санитаров на утреннюю проверку, приказал показать Мосинки. У половины оружие быле не чищено, да и сами фельдшеры выглядели помято. Особенно выделялся распухшим ухом мрачный Боря. За ним всю ночь следили, чтобы не сбежал.

— Там лошадь чья-то впереди пасется, — к нам подошел Аркадий Алексеевич.

Я взялся за бинокль и рассмотрел серого «в яблоках» коня под седлом. Он мирно жевал травку на просеке, прядя ушами.

Я взял из кузова МГ, что мы сняли с ганомага, прошел, оглядываясь, лесочком к лошадке. Было спокойно, даже фронт не громыхал — видимо, уже ушел вперед.

— Тихо, тихо, — я маленькими шажками взял коня под узды, посмотрел на клеймо на седле. 192 ОБС. Что, видимо, расшифровывалось, как 192-й отдельный батальон связи. Ясно, чья лошадка. Как же тебя зовут? В армии с кличками не заморачиваются. Раз серой масти, значит, Серко.

Будто услышав мои мысли, конь потянулся ко мне губами, причмокивая.

— Извини, друг, ничего нет. Но в следующий раз обязательно, — я повел коня к нам.

— Вот, Юра, — я подозвал к себе санитара, похлопал ладонью по седлу. — Можешь управляться? — и после утвердительного кивка передал ему уздечку. — Садись и езжай дозором впереди колонны. Ехать будем медленно, сторожась. Там могут быть немцы, смотри, чтобы не нарваться. Увидишь что непонятно, подай нам знак остановиться, руку вверх подними.

Юра отвел коня в сторону, начал проверять седло и подпругу, даже нашел где-то сухарь и скормил Серко. Убрал из гривы запутавшиеся там веточки. Сразу видно: специалист, лошадник, не промахнулся я, сразу увидел, как у него взгляд загорелся.

По уму головной дозор надо было сразу пустить. Но пеший патруль нас бы сильно тормозил, а раздергивать колонну на машины я не решился. Мы с Колей водители так себе, Оганесян ранен, немцу доверия нет.

Я увидел как Аркадий Алексеевич побрел к первой машине.

— Вы же вчера с Оганесяном ехали, — спросил я его. — Случилось что-то?

— Да нет, парень хороший, там в кабине дышать нечем, я решил пересесть, — объяснил он.

— Ну ладно, раз вы в первой машине — смотрите внимательно.

Спокойно ехали недолго. Юра не только знак показал, но и соскочил на землю, замахал руками. Мы как раз проходили небольшой поворот, так что и я это хорошо увидел. По тормозам я ударил сразу. Схватил бинокль и пулемет, подбежал к санитару.

— Что там?

— Немцы, — выдохнул он. — Пленных ведут…

— Николай, — я обратился к подошедшему водителю, — давайте по машинам пока, ждите сигнала. За немцем посмотрите, чтобы не учудил чего.

Нам, можно сказать, повезло. Нам — это нашему отряду. Потому что мы стояли буквально в сотне метров от нашей смерти — для кого-то быстрой, если застрелят сейчас, для кого-то медленной, в плену.

Просека, по которой мы ехали, пересекала дорогу. Простую грунтовку, ненамного лучше той, по которой ехали мы. Только расчищенную. С нашей стороны выезд с просеки зарос кустарником. Может, даже прорубить немного придется. А с другой — нет. Там на въезде стоял мотоцикл с немцами. Пулеметчик в коляске сидел в полной готовности.

Видно их было не очень хорошо, потому что его постоянно кто-то закрывал. По дороге вели толпу. Наши солдаты, пленные, брели по дороге. Молча, глядя себе под ноги. Временами сталкиваясь с затормозившими впереди. Некоторые босые, но почти все в пыли. По бокам на расстоянии метров тридцать друг от друга шли немцы, держащие эту толпу в куче, не давая разбрестись. Охранники вели себя деловито, спокойно. Изредка тишину, наполненную шарканьем ног по дороге, прерывали стоны изнутри колонны и лающие окрики снаружи.