– Так ты ушла из «Глории»… – вновь обратился я к желанной теме. – Где же ты сейчас поешь?

– В основном, в душе, – бросила она.

Я вынырнул из мольберта и состроил гримасу, она снова рассмеялась.

– Есть пара мест, куда меня зовут, но я пока не готова. Нужно восстановить силы. Уж слишком насыщенный год выдался. Возможно, к лету я и запою в одном из тех модных мест, что рады приютить меня. Возможно, уеду из Англии. Пока не решила.

– Вернешься в Париж?

– То, что я француженка, не говорит о том, что меня тянет на родину.

– А куда тебя тянет?

Рене задумалась. Я не мог не упиваться данной минутой: мы говорили почти откровенно, пусть она и увиливала временами, но это не меняло того, что она делится со мной своими размышлениями и планами – а это уже дорогого стоит.

– Сама не пойму. Иногда кажется, что лучше всего запереться где-нибудь в крошечном домике на краю света. В свои двадцать девять я чувствую себя старухой. Но не хочу, чтобы меня жалели. Даже если я решусь однажды исчезнуть, пусть все знают, что я осталась верной себе.

– Зачем тебе это?

– Просто многие полагают, что таким, как я, уготована жизнь звезды, что сияет день и ночь, затмевая собой все пространство земного шара. А когда ты избираешь иной путь, люди упрекают тебя за это. Считают слабым и неблагодарным, ибо ты пренебрегаешь всем, что тебе дано. Но я никогда не играю по чужим правилам. И хочу, чтобы меня запомнили именно такой.

– Своевольной?

– Свободной.

Я не очень ее понимал, но решил обдумать ее слова позже. В них явно таилось что-то, что она никогда мне не откроет – что-то, что сделало из хрупкой и мечтательной девушки зрелую и хладнокровную женщину, борющуюся за право выбора.

Когда первый сеанс был окончен, мы решили пообедать в кафе на углу. Рене не гнушалась ни простой атмосферой, ни простой едой. Она была неприхотлива и крайне любезна с окружающими. Казалось, она была собой.

Рене приходила все чаще. В неделю укладывалось порядка четырех сеансов. Постепенно я переносил эскизы и наброски на холст. К моменту, как начал сходить снег, я практически завершил написание фигуры. Рене приносила мне книги, и я безмерно ценил эти проявления заботы, направленные на обогащение моей души. Особенно мне понравилась книга, посвященная жизни Огюста Ренуара. Он не брезговал никакой работой, брался за все, чтобы обеспечить себе мало-мальски достойное существование. И в отличие от Моне не кичился своим дарованием, предпочитая быть открытым любой деятельности, которая могла принести пусть даже небольшой, но доход. Безусловно, после такой истории мне стало стыдно за собственное поведение. Но я руководствовался иными мотивами, бросив банковскую службу. Я не был беспристрастен, я искренно и глубоко страдал. Мне недостаточно просто зарабатывать. Мне не нужна материальная стабильность, если она роет могилу моим устремлениям. Я счастлив зарабатывать гроши, но делом, согревающим мне сердце. Куда важнее избрать занятие по сердцу, пусть низко оцениваемое, нежели мучиться на службе, что выжимает из тебя жизненную энергию. Пусть даже эта служба обеспечивает тебе безбедную жизнь.

Я делился этими размышлениями с Рене, вступая в легкую конфронтацию и с Ренуаром, и с Моне. Я понимал обоих, но предпочитал держаться середины: мне не хотелось жить в долгах, как жил Моне, но и не хотелось быть разнорабочим, теряя здоровье и драгоценные минуты жизни, как делал это Ренуар. Вероятно, каждый из нас идет по своему пути. Восхождение к признанию – это всегда своего рода мытарство. Это испытания, заключенные в окружности, каждая из которых демонстрирует собой то или иное прибежище ада. Что ни говори, но люди исхитрились создать собственный ад на земле.

Говоря о наших отношениях с Рене, мне казалось, что за месяцы совместной работы, лед тронулся, и мы стали значительно ближе. Но, очевидно, так мне только казалось. Бывали дни, когда я почти в этом убеждался. А бывало, весь сеанс мы утопали в тишине, что сдавливала своей лапой мое сердце. Не скажу, что я влюбился в эту женщину. Я отчаянно этому сопротивлялся со дня нашей первой встречи. Но я испытывал какую-то привязанность: с нетерпением ждал наших встреч и бесконечно терзался минутами в разлуке с ней. Я нуждался в Рене. Она делала все вокруг необыкновенным. Одно ее присутствие преображало мою жизнь. Но я никак не мог понять, что же она чувствует по отношению ко мне? То она была чрезвычайно нежна – однажды она положила свою ладонь на мою щеку и провела кончиками пальцев по моему лбу, убирая пряди волос. Тот взгляд мне никогда не забыть. Ее глаза излучали неизгладимую признательность, спокойствие. Но одновременно мне чудилось, что из них что-то хочет вырваться, словно душа, запертая в этих темных глазах-вишнях, стремится на волю, где ей самое место. Затем вмиг все изменилось. Она одернула руку и ничего не сказав, взяла шляпку с пальто и просто ушла. Я не мог понять ее, разгадать. Она была воплощением таинственности. Но это и подстегивало обрывать лепестки этого цветка, постепенно обнажая сердцевину. Уверен, что многие до меня мучились этой нелегкой задачей. Но, кто знает, может, мне удастся пробиться сквозь броню, коей была экипирована душа Рене?

Пока не шибко удавалось. Но мы продвинулись на уровень выше – она приносила мне книги и еду. Мы устраивали пикники прямо на полу, где вперемешку с кистями и тюбиками краски мелькали две фигуры, жующие багет с сыром и маслинами. Нам было хорошо. Я пытался не задавать Рене вопросов о прошлом, но если срывался, получал приличный отпор – она злилась и не приходила всю следующую неделю. Так она меня изводила и преподносила урок, который я усваивал с переменным успехом. Вообще, я никогда не встречал таких женщин не до, не после. Да-да, вы, наверняка, уже это осознали. Ведь я не раз об этом талдычил. Но это факт. Я знал, что она спала с разными мужчинами, знал, что она была сложной, закрытой и порой слишком непредсказуемой. Однако при этом я чувствовал за всем этим живое создание, наполненное страхами и любовью.

– Почему ты так странно смотришь на меня? – спросила Рене однажды после сеанса. Она сидела на подоконнике, забравшись на него с ногами, и курила.

– Пытаюсь понять тебя.

– Это не удается даже мне самой. Так что можешь не пытаться. – Она вглядывалась в полотно ночи, и я тщетно стремился ухватиться за ее путешествующий взгляд.

– Ты открывалась хоть одному мужчине? Хотя не так. Хоть одному человеку?

– Да, и горько за это поплатилась. Но та, которой я стала, неизвестна даже мне самой. Признаться, она меня пугает. Иногда я не могу разглядеть даже собственную тень. Моя сущность ускользает от меня. Я пропащая душа. – Она громко вздохнула.

– Я так не думаю, – почти шепотом ответил я.

Она плавно повернула голову и улыбнулась так, как обычно улыбаются детям. Фальшивая улыбка. Мне захотелось наорать на нее за это.

– Не улыбайся так.

– Как?

– Не искренне.

– Можно мне тебя обнять?

Вы понимаете теперь, как она обескураживала меня день ото дня? Вот такие спонтанные проявления чувств сбивали меня с толку. Лед, пламя, засуха, наводнение… Всевозможные крайности объединились в одной женщине, обнимающей меня за шею. Таких женщин невозможно любить, потому что ты их ненавидишь. И невозможно ненавидеть, потому что сходишь от них с ума. Вот и попробуй разбери, что ты чувствуешь!

– Ты ведешь себя странно, – я отстранил ее.

– Я предупреждала тебя, что я не из тех, кто чинно поклоняется мужчине. Я не дам тебе того, что ты хочешь.

– А чего я хочу? Тебе известно? – Я отвернулся, меня разрывала злоба.

– Ты хочешь того, что не сможешь от меня получить.

Я усмехнулся. Наверно, даже чересчур заносчиво.

– Ты полагаешь, что весь мир падает к твоим ногам? Полагаешь, каждый мужчина только и мечтает о твоей благосклонности? Спустить на землю. Здесь дела обстоят гораздо прозаичнее.

– Я вовсе так не думаю. – Ее голос звучал твердо. – Просто говорю, что чувствую. Ты же просил быть честной. Я не смогу врать тебе, Питер. Я ценю тебя.