Вот они, слова, которые мечтает услышать мужчина в моем положении. Да еще от такой женщины! Но вот только эти слова отозвались в моей душе болью и больше ничем.

– Про уважение не забудь сказать. – Съязвил я и принялся чистить кисти.

– Я думала, у нас все хорошо, – ее взгляд блуждал по комнате. – Мы так чудесно ладим, я расслабляюсь с тобой.

– Твое поведение напоминает гонку по ухабистой дороге. Сегодня ты весела, завтра ты задумчива и холодна, через день обнимаешь меня, через два – уходишь, не проронив ни слова. Кто ты, черт возьми? – Я бросил кисти, Рене испугалась резкого шума и отскочила в угол, закрыв лицо руками.

Ее вид вызвал волну вины. Я не хотел ее пугать. Затем вспомнилась сцена в «Глории», когда я ударил кулаком по столу, и взгляд Рене, полный ужаса. Она казалась такой бесстрашной, но любое проявление физической силы отожествлялось с агрессией и страхом – это прекрасно живописал весь ее вид. Я подошел ближе, она все сильнее прижималась к стене, зрачки слились с радужкой. Я медленно протянул к ней выпачканные краской руки и прижал ее к себе – не спеша, плавно, чтобы показать, что я ее не обижу. Я чувствовал, как колотится ее сердце, она напугалась. Несколько минут мы стояли в тишине. Затем она высвободилась из моих рук и подняла на меня глаза, исполненные вины.

– Прости меня. Прости, что я такая, какая есть. Я сама себя порой ненавижу. Я сама себя презираю за то, что не могу быть иной. Но этого не исправить. Я мучаю людей. Мучаю потому, что всю любовь из меня выкачали. Всю любовь по крупицам вытрясли из моего сердца, и в нем поселилась пустота. Мужчины, которые любили и желали меня, получали лишь безжизненное тело. Они кричали, злились и проклинали меня за то, что я не могу дать им большего. Как отчаянно они упрекали меня в том, что мне не подвластно… Но я не хочу терять тебя, Питер. Не ради этой картины. Не ради своего эго. Ради себя самой. Ради того, что от меня осталось.

Я снова прижал ее к себе. Мне не хотелось отпускать ее, хотелось закрыть от всего мира это хрупкое тело, эту душу, что мне только предстояло изучить. Я был счастлив, что она призналась в том, что словно гиря, оттягивало ее сердце.

– Я не верю, что в тебе не осталось любви. Ты никогда не пела бы песни так, как поешь, без любви. Никогда бы не говорила о литературе так, как говоришь, без любви. Ты никогда бы не боролась за свою жизнь, если бы не любила ее. Ты есть любовь, Рене. Просто кто-то уверил тебя в обратном.

Она еле заметно кивнула и уткнулась мне в грудь.

– Ты не оставишь меня? – чуть слышно проронила она.

– Если ты не будешь убегать так часто.

Я почувствовал, что она улыбается. Ее улыбка осветила мое сердце. Это я тоже не мог не почувствовать.

– Я очень постараюсь.

Сложно было не догадаться, что я был ей дорог. Иначе она не пришла бы ко мне с извинениями, хотя была не виновата. Иначе она не стала бы говорить то, что чувствует, несмотря на всю боль, что причиняют ей эти слова. Иначе не просила бы быть с ней. Маленькая, ранимая и потерявшаяся девочка – вот кто скрывался за маской безразличной и своенравной сердцеедки. Теперь я был практически в этом убежден.

В первый весенний день я мчался к мистеру Родерику с новой партией полотен. Окрыленный предвкушением, но еще уязвимый неудачами, я скакал по лужам и придерживал рукой шляпу, чтобы вместе с ней не улетели остатки моего благоразумия. Мне не терпелось показать новые работы – они были своего рода свежим воздухом, наполнявшим мои легкие последние месяцы. Своим новым дыханием я и насыщал картины.

Мистер Родерик как обычно выглядел крайне уставшим и измотанным. Я понимал, что у него куча работы, поэтому не хотел задерживать его дольше необходимого.

– Питер, рад тебя видеть! – На мгновение его лицо просияло, но затем приняло все то же выражение обреченной покорности своему делу. – Что там у тебя?

Пока мистер Родерик расставлял новые полотна, а я пытался их не разглядывать, дабы не тянуть резину, ловким движением мне удалось освободить те работы, которыми отчаянно хотелось похвастаться.

– Вот. – Встал я торжественно, приготовившись отстаивать каждый свой мазок на холстах.

Мистер Родерик принялся изучать мои работы, прищурившись, а затем достав из кармана пиджака очки в тонкой оправе. Его особенно привлекла работа, выполненная в духе Эль Греко – расплывчатые фигуры, плавные, практически лессированные, полупрозрачные мазки наполняли картину свежестью. Она дышала. Дышала красками, как я дышал осознанием новых возможностей.

– Неплохо. Весьма неплохо. Полагаю, ты постигаешь новые техники, это похвально. – Он спрятал очки и взял картину своими тонкими пальцами. – В следующий раз попробуй покрыть картину в том же стиле матовым лаком. Эффект будет ярче.

– Что ж, попробую. Эти возьмете? – указал я на оставшиеся полотна.

– Оставляй все. Ты проделал прекрасную работу.

Через мгновение в моей руке красовалась крупная купюра, которую я и во сне никогда не видел. А сейчас мог разглядеть и более того – потратить!

– Труд окупается, мальчик мой. Иди и продолжай работать.

– Так точно, сэр!

Я выпорхнул из здания и помчался за матовым лаком. Я же примерный ученик, в конце концов. Сделав покупки в магазине для художников, я отправился к портному, чтобы побаловать себя новым костюмом. Странно, как легкое преображение может сказаться на внутреннем состоянии. Я сразу почувствовал себя победителем. Стоило лишь потратить немного деньжат на себя. Волшебство, не иначе.

Сегодня в планах не было ровным счетом ничего, поэтому я решил пригласить Рене на ужин, раз уж день выдался таким удачным, и я мог сводить ее в приличное заведение. Хорошо, что она оставила мне номер телефона отеля, в котором проживала, иначе пришлось бы ждать сеанса, который был намечен на субботу. Пятницу я бы не протянул.

Когда нас соединил портье, голос Рене меня немного насторожил: он был сонным и уставшим. Я испугался, что она заболела, и не мог сдержать своего волнения – сегодня я вообще ничего не мог сдержать, так как был на пределе эмоций.

– Я спала весь день… – промурлыкала она, а затем сладко зевнула.

– Ты часто это практикуешь? Ты правда не заболела?

– Сколько вопросов и все разом…

– Придется ответить, мисс.

– Я не больна. Просто привычка. Я люблю спать днем. Делала так после выступлений. Отсыпалась днем, работала поздними вечерами.

– Но сейчас ты не работаешь… – Мой мозг активно искал подвох.

– Питер, я делаю что хочу. И не считаю нужным отчитываться за свои действия. – Ее интонация была настолько фривольной, что я даже не думал обижаться, но все равно меня бесило ее равнодушие к моему волнению. Несколько дней назад она таяла в моих руках, а теперь ей все равно: есть ли я в ее жизни или нет. Причин для злобы мне хватало, пусть я и надумал их сам. Но я избрал мудрую позицию – я не буду выдавать своих чувств, раз уж она решила держать меня на расстоянии. Попробую сыграть по ее правилам. Интересно, кто сдастся первым?

– Я и не отчитываю тебя. Мне безразлично, как ты растрачиваешь свою жизнь. Я же могу поинтересоваться твоими планами на вечер?

– С каких это пор тебе безразлично?

Как быстро она сдалась! Я не мог не злорадствовать. Первая наживка проглочена столь стремительно, что со второй следовало подождать.

– Ты сама дала понять, что привязываться к тебе не имеет смысла. Поэтому я не хочу лезть в твою жизнь, пока ты сама этого не захочешь.

Я слышал лишь дыхание в трубке.

– Ты меня слышишь? – обратился я к ней.

– Да. Ты спрашивал что-то насчет планов…

– Ах, да. Я хотел пригласить тебя поужинать. Только вот не знаю, где лучше…

– Приходи в ресторан моего отеля. В восемь. Идет? – она словно повеселела.

– Как скажешь, – бросил я равнодушно.

Ресторан Ритца мне не особенно импонировал. Наверно, после «Глории» все казалось мне каким-то блеклым. Хотя мне-то грех было сетовать на несомненную роскошь этого места, ведь я не являлся ровней здешним постояльцам. Даже в дорогом костюме я чувствовал себя чужаком. Рене спустилась в ресторан ровно к намеченному времени. Она была в золотой шелковой комбинации, что струилась по изгибам ее стройного тела, на голове сияла шитая блестящими нитями широкая повязка. Я знал этот образ – она хотела видеть себя в чем-то подобном на своем портрете.