Мы подняли бокалы и чокнулись, смакуя момент. Хотя, конечно, меня пугала реальность. Я вынужден был жить у Милли, работать в месте, которое заранее презирал, и наскребать средства на жизнь. Я хотел всего и сразу. Но какая-то часть меня принимала безысходность моего положения – в конце концов, каждому художнику нужно пройти определенный путь, чтобы приблизиться к славе. Да и в принципе – любому человеку, какому бы искусству он ни служил.

Я не стал предаваться апатии, а наоборот обратился к той стороне медали, которая меня стимулировала. Во мне горела страсть, я жаждал жить и творить. И даже если нужно пожертвовать комфортом на некоторое время, я всецело готов.

Встреча с мистером Ноулзом была назначена на обеденное время. Он ждал меня в вестибюле отеля, в ресторане которого обычно трапезничал. Это был приземистый, краснощекий, лысеющий и совершенно одиозный мужчина. Ему явно перевалило за пятый десяток, он беспрерывно курил и кашлял, а его брови плясали и вздрагивали, когда в разговор вплетались мои реплики. Он кивал, заедая жаркое горячим хлебом, а я не знал, куда себя деть.

– Стало быть, вы не работали в банке?

– Нет, сэр.

– Опыт у нас ценится.

Прекрасно, – подумал я, но между мной и опытом в бумажной работе зияла размашистая пропасть. Да и я, кажется, ответил отрицательно. Странный тип.

– Зато я получил приличное образование, – решил щегольнуть я, и, как видно, напрасно: мистер Ноулз лишь сдвинул брови и закашлял.

– Когда вы можете приступить к своим обязанностям? – Казалось, мы исчерпали все темы еще до второй перемены блюд.

– Хоть сегодня, сэр, – сказал я, а затем пожалел.

– Ну, сегодня вы мне без надобности.

Он смотрел куда угодно, только не на меня. Я поправил галстук и доел свой обед, который казался мне безвкусным. За некоторое время своей жизни мне удалось убедиться в незыблемом правиле, которое касается взаимоотношений между людьми: невозможно производить одинаковое впечатление на всех. Все равно найдется тот, кто примет любезность за лизоблюдство, внимательность за навязчивость, а интеллигентность за высокомерие. Такие уж мы, люди, неистовые судьи. Нас так и подмывает осудить кого-нибудь на казнь. Полагаю, в этом мы находим некоторое удовлетворение. Копошась в пороках других, мы словно бы перемещаем фокус с себя на другого. На фоне безнравственного и тщеславного мота или бесстыдной и легкомысленной девицы наши достоинства сияют, словно начищенное серебро. Но вот только не стоит пренебрегать истиной, открытой еще великим Оскаром Уайльдом – мы острее ненавидим в людях те недостатки, коими обладаем сами.

Я размышлял о мистере Ноулзе и его неприязни ко мне, которая сквозила в каждой его фразе, в каждом жесте. Я знал его мысли. В его глазах я лишь прихлебатель, который сумел выцыганить должность благодаря имеющимся знакомствам. Что ж, раз уж ему слишком хочется меня судить, я не стану этому мешать. Только вот мое самолюбие закипало от осознания, что этот индюк не имеет ни малейшего представления о моей ситуации! Не знает, что я не могу быть собой в полной мере! Не знает, что на мне огромная ответственность за растреклятую ферму, мать, рабочих! Все ждут от меня решений, которые я не в силах принять. Все ждут свершений, к которым я не могу подступиться из-за необходимости зарабатывать себе на хлеб. Я еле сдерживался, чтобы не провалиться на этом самом месте.

К счастью, мой работодатель не стремился задерживаться, он доел все три блюда, вытер рот салфеткой и попросил счет. Затем протянул руку и прихрипывая завершил нашу встречу:

– Что ж, мистер Браун, надеюсь, вы покажете себя как достойный сотрудник. Жду вас завтра ровно в девять. Не опаздывайте. Время – невосполнимый ресурс.

Он нахлобучил шляпу и направился к выходу, оставив меня в прежнем смятении и колючем ожидании неизбежного разочарования.

К слову, разочарование не заставило себя ждать. Хотя чего я, в сущности, ожидал? Я прекрасно понимал, что банковская служба – не предел мечтаний. В первые дни я старался приноровиться к монотонной работе и подключить всю свою внимательность, которая часто улетучивалась, когда дело касалось чисел. Не то чтобы я был безалаберным – я хорошо считал, вел расходную книгу фермы (пока не уехал), но все этим мелочи, которые нужно было постоянно брать в расчет на моей новой службе, всякий раз выводили меня из себя. Под конец рабочего дня я чувствовал себя так, словно в глаза насыпали песка – они отказывались видеть четко и фокусироваться на предметах. О написании картин и речи быть не могло. Я просто брел до дома Милли, иногда за мной приезжал ее водитель, затем ужинал и падал на кровать в забвении.

За ужином Ридли обычно был крайне молчалив, поэтому вести диалог приходилось нам с Милли. Она нередко уезжала к подругам или в кино со знакомыми после ужина, поклевав немного салата. А мы с Ридли оставались наедине, но мне даже не хотелось говорить, хоть я и чувствовал, что должен, ведь я в принципе ему ДОЛЖЕН. Отвратительное слово. Но еще более отвратительно чувство, которое оно вызывает.

Я пытался. Искренне и самозабвенно. Тщетно. Ну, что это за люди такие, которые только и благоговеют перед своим узким мирком? Наш разговор чаще ограничивался следующими репликами:

– Ну, как прошел день? – учтиво интересовался Ридли.

– О, мне кажется, теперь каждый день похож на предыдущий, – я попытался улыбнуться. Ридли даже не пытался. – Милли сказала, что ты планируешь деловую поездку в Штаты?

– Да. – Только и был ответ.

– Ты уже бывал там? – я не сдавался.

– Доводилось. – Спаржа занимала Ридли больше, чем я.

Я знал, что он был себе на уме. Но я безгранично его уважал, несмотря на его угрюмость и неприступность. Джордж Ридли всего добился сам: он не обладал связями, богатой родословной, он был круглой сиротой. Просто вместо дара красноречия он обладал иным – деловитостью. Это был совершеннейший прагматик. Такой муж и нужен был Милли – спокойный и равнодушный к ее непрерывному трёпу. Конечно, я называл его и чопорным, и хладнокровным до безумия, и перманентно уставшим от жизни. Но при всем при том я понимал, коих трудов ему стоило выбиться из грязи в короли Лондона. Он был в почете, но остался скромным и непритязательным в желаниях. Этот старый дом ему оставил в наследство его патрон, который в свое время разглядел в Ридли определенные таланты, вытянувшие его в более счастливую жизнь. В этом доме он бывал мало, а Милли его не выносила, но убедить мужа продать его было не в ее силах – слишком дорог Джорджу был этот древний особняк.

– Америка – удивительная страна, – продолжил я. – Я, конечно, не в восторге от некоторых ее особенностей, – я усмехнулся. – Но с этим местом у меня связано множество приятных воспоминаний. – Я вздохнул, и волна грусти окатила меня, как только мысли мои обратились в сторону живописи.

– Ты талантливый, Питер, – внезапно произнес Ридли.

Я поразился, что наш диалог перекатился за две-три реплики – подлинный успех.

– Это мне льстит.

– Думаю, твоя нынешняя работа тебя не вдохновляет. – Он посмотрел мне в глаза, и я заметил в них искорки иронии.

– Мне грех жаловаться. Я очень благодарен за эту работу, Джордж, искренне.

Не мог же я сказать, как она высасывает из меня всю творческую энергию.

– Я понимаю, что это не лучшее место…

– Нет-нет, – перебил я. – Ты мне вообще не обязан помогать. Поэтому я не вправе жаловаться и требовать большего. Ты очень меня выручил, я признателен. Правда. – Я уткнулся в свою тарелку.

– Я рад, что смог хоть как-то помочь.

– Милли с тобой повезло.

– Неужели? – Он нахмурился, я мысленно ругнулся и пожурил себя за несдержанность.

– Она часто улетучивается после ужина, – констатировал я, чтобы сбежать от темы.

– О, среда и пятница – это священные вечера. Я уже молчу о субботе. – Меня радовало, что он расслабился.

– Боюсь представить, что там происходит.