Вечеря прошла скомкано, в печали. Дед только вздыхал, бабушка поджимала и без того узкие губы. Парного молока с хлебом – обычной их вечерней пищи не было, поели творога с кислой сметаной. Сахарком бы сдобрить, да хуторской продавец отказался обслуживать ведьминых родственников, хотя бабушка и посылала в магазин всеми уважаемого деда. Поев, дед, не сказав ни слова, пошел на свою огромную кровать, застеленную богатым малиновым бархатным знаменем с золотым шитьем. Старший их зять работал завхозом в районном совете профсоюзов и снабжал всех родственников по праздникам переходящими знаменами. Благодаря его беззаветному труду, все знамена района постепенно переходили на мощные кровати Вариных родственников.

Варька удивлялась, почему на вечерю не позвали приезжих, почему ее бабушка не гонит спать вслед за дедом.

– Ну, Варька, пойдем! – сказала бабушка, и они, потушив огонек керосинки, вышли в темноте, стараясь не допускать лишнего шума. Тихонько прошли они заросшей калиткой в заброшенную хибару на краю хутора, где сейчас теплился свечной огонек. Надежда лежала на кровати с присвистом дыша, Митя сидел рядом. Они враз повернули головы к Варе и бабке. Варя увидела, что на Надежде – бабкина выходная ситцевая кофта, а кровать покрыта легким бараньим пологом, который дед всегда брал на дежурство в стадо.

– Слава Богу, пришли! – выдохнула Надежда, – я уж и ждать перестала. Совсем мне худо, Настя.

– Оно и видать, – заворчала бабушка, – на хуторе-то что ни попадя творится!

– Не держи зла, Настя, не протянуть мне без этого, не пускает это меня, – устало шептала Надежда. На ее сером бескровном лице яснее выступили багровые взбухшие пятна.

Варя села возле нее на услужливо подставленный Митей табурет, Надежда схватила ее за руку и закрыла глаза. В руке у Вари стало покалывать, в ушах стало звенеть, приближалось то состояние, которого она всегда в детстве боялась. Накатывал туман с непонятными ей голосами на гортанных чужих языках. Варя попыталась вырвать руку, но Надежда вцепилась в нее мертвой хваткой. Пришла она в себя от холода кружки в руке. Бабушка помогла ей напиться, сразу стало легче. Надежда уже сидела на кровати, пятна ее как бы выцвели, лицо стало ровнее и строже.

– Век не забуду, Настя! А о ней не беспокойся, оно само бы ее рано или поздно нашло, а так хоть знать будет сразу что к чему. Мои сроки все вышли, не боись, я перед рассветом съеду. Давай, мы с тобой прошлое вспомним, простимся, здесь уж не увидимся, а Митька пускай с Варей в степи погуляют пока. Ночь ведь какая! Нам ведь есть что и кого вспомянуть, Настенька!

Растроганная давним к ней обращением, бабушка скривилась в плаче: «Вспомянем, Наденька! Видит Бог, вспомянем!»

Митька взял Варю за руку и повел из хибары. Их окружило благоухание ночной благодати. Огромная розоватая луна висела над хутором. Варя каждой клеточкой ощущала ласкавшую их теплым дыханием ночь. Непонятная печаль теснила грудь, а на глаза наворачивались слезы. Митя сунул ей в руки вишневую палку, наподобие той, которой дед ходил в стадо, вооружился такой же и вдруг лукаво, заискивающе предложил: «Полетаем? А?»

Что это было? Сон, явь? Долгие годы спустя Варя не могла ответить на этот вопрос. Летали ли они тогда с Митькой или нет? То ей казалось, что летали, она даже помнила этот восторг, захлест чувств, но большей частью разочарованно и обречено думала, что все-таки это было лишь продолжением какого-то давнего сна…

А потом они сидели на древнем кургане, что возвышался за хутором перед старым кладбищем, и Митя тихо рассказывал ей о себе. Тетя Надя вовсе не была его матерью. Она нашла их с бабкой в степи, как-то услышав, что ее зовет мальчик. Бабка насмерть замерзла и так вцепилась в Митю в последнем смертном объятии, что ее еле оторвали от него. Они с бабкой просто побирались, когда их бросила Митина мать. Мама его была странной, ни к кому не привязывающейся душевно, женщиной. Как будто детский эгоизм так и не исчез в ней под грузом зрелых размышлений и переживаний. Зла она, по этой причине, не боялась совершенно, стараясь в последних отблесках молодости по больше урвать от жизни. С бабкой Митя обошел почти всю ростовскую область. Ночевали на автостанциях, переезжали с места на место, просили «дяденька, на билет до дома рубля не хватает». Митя в этих ежедневных мытарствах иззверился весь. Но приткнуться им было некуда. Чего они со станции в тот вечер пехом пошли, он уже не помнил, да чему быть – не миновать!

Про Надю Митя рассказывал скупо, потому что сам многого не понимал в ее жизни, но он твердо верил, что Варя этой ночью получила от Надежды какой-то Дар, о котором Митя говорил боязливым шепотом. Наде передала Дар старая тетка-бобылка, дальняя их родственница. И вырос он в ней большим, но, то ли ума при этом было с копейку, то ли она так и не поняла, что не Дар служил ей, а она должна была во всем следовать ему. Ей нравилось поражать простого, без душевной памяти человека, сообщая ему те вещи, которые нести ему в обычной жизни было не под силу, да и не к чему. Хвастала она этим даже перед случайными попутчиками в поезде. Гадала за деньги, нигде не расставаясь с потрепанной колодой карт. Из мелкого тщеславия Надя с удовольствием занималась обычными ведьмиными штучками и фокусами, до которых человеку Дара опускаться тоже не следовало. Но самое глупое, что как-то, полюбив одного парня, она, желая поразить его, взяла его с собой в какой-то особый, ритуальный ночной весенний полет. Наутро он навсегда уехал от нее и, по слухам, как-то нехорошо кончил. По всему телу пошли у нее ведьмины пятна – первый признак начавшегося перерождения. Она не могла жить без мелких, уже диктуемых ей извне, гадостей. Надя понимала, что она обязательно дойдет до чего-то и по крупнее. Единственное, что она еще в силах была сделать, это передать Дар. Но и на это она была способна, только преодолевая нестерпимые душевные муки. Здесь ее ожидало множество условностей. Дар мог быть передан только человеку, который имел силу, чтобы его пронести. Этот человек должен был быть близким родственником, но не по прямой линии, старшим ребенком в семье и иметь уже хотя бы один седой волос.

В Мите Надежда нашла верного спутника и помощника, она научила, по его словам, слушать, видеть, но передала и часть тоски, как ржа, разъедавшей ее душу. Дар был ему не под силу, но его влекло ее примитивное, хвастоватое колдовство.

– Ну, бывай, Варюха! Какой-то ты будешь ведьмой? – сказал с грустью Митя, и они простились, зная, что никогда уже не встретятся живыми.

Когда Варька вернулась в хату, бабка уже спала или делала вид, что спит со старческими храпами и свистами. В темноте тикал как метроном будильник. Варя легла на свою лежанку, укрылась до подбородка одеялом, и на нее начали накатывать темные волны видений. Она вспоминала свои прежние воплощения Души, вглядываясь в лица людей, которыми она была когда-то. Они же из тьмы, их поглотившей, будто тоже пытались ее разглядеть пустыми глазницами. Она видела людей, поднимавшихся к самым вершинам власти и славы, а так же и тех, кто изжили свои доли в полной безвестности. Их жизни просыпались в ней, взламывали внутренние пороги жгучей болью. Их неудовлетворенные желания, скорби и жажда мщения, похоть, странные, идущие из начала Мира, знания разрывали детскую душу Вари. Как была милосердна и жалостлива Природа, позволявшая навсегда забыть Душе о вечных ее скитаниях…

Варя вспомнила себя высокой женщиной с экзотической, развратной внешностью. Когда-то она любила упиваться чужими страданиями на ночных пирах с плоской чашей вина в руке, украшенной тонкими браслетами. Но Варя увидела ее и другой. Рот, похожий на роскошный ядовитый цветок, был искусан в безмолвном страдании, и по подбородку стекали тонкие струйки крови. Руки ее были обрублены по локти, за ее спиной стоял палач с удавкой. Но и теперь, обводя последним взглядом выкатившихся из орбит глаз, с кровавой пеной на губах, она еще могла повергнуть в страх своих мучителей, сидевших перед нею на складных стульях, покрытых позлащенной человеческой кожей. Никто из них не знал ее последнюю муку, последнюю боль. Единственный мужчина, которого она любила, единственный, кому была верна до дна своей темной порочной души, ушел от нее в ночь перед штурмом из осажденного ее врагами города. Она сама вывела его к тайному подземному проходу. Она равнодушно улыбалась, когда он набивал кожаные переметные сумы в ее сокровищнице. Она со смехом оттолкнула его руки, когда он в последний раз хотел обнять ее. Он растворился в ночи, и она вглядывалась в тьму, которая донесла его тихий шепот: «Останься живой!».