Только летом на хуторе Варя чувствовала, как с ее души падает еще непосильный для нее груз. Врать здесь не просили, наоборот, если Варька пыталась подвирать или льстиво подлащиваться ко взрослым, ее презрительно обрывали. Педагогические усовершенствования Варькиной натуры поэтому выветривались за пару дней. Она становилась обычной деревенской девкой, которой наряду с привычкой к работе старались привить трезвый взгляд на жизнь без идеологических залетов.

В дежурную очередь Ткачевых дед взял Варю в подпаски в общественное стадо. Это было хлопотное и нудное занятие. Животные так и норовили разбрестись, растеряться. В обед они подогнали стадо к хутору, и дед пошел перекусить и чуток передохнуть, а Варя осталась следить, чтобы скотина не потравила молодую сочную поросль кукурузы. Вдруг она увидела, что три овцы, отбившись от стада, стоят недвижно поодаль в канавке, жалобно блея. Неподалеку возвышался кирпичный остов выгоревшего когда-то длинного здания, похожего на коровник. Варя смело направилась в их сторону и вдруг с ужасом почувствовала, что под ногами у нее зыбкая пустота. Овцы же, по ее следам, с трудом подтягивая копыта, стали пробираться в ее сторону. Рядом с ней была твердая кочка, на которую они по очереди вскарабкались. Варя успела поворотиться и схватить последнюю овцу за хвост. Цепляясь за шерсть животного, она со звериным упорством выбиралась из засосавшей ее уже выше колен грязи. Выбравшись, отдышавшись, она отогнала стадо подальше от гиблого места, навсегда приметив обманчивую яркую зелень, пятном выделявшуюся среди остальной выгоревшей степной растительности.

Подогнав стадо к воде, Варя стала тщательно отмывать ноги от налипшей, привлекающей мух грязи. Она с трудом оттирала ее и вдруг заметила, что после смытой земли на ее ногах все же остается какой-то беловатый налет, похожий на жир. Захватив жменю песка, она кое-как его смыла. Потом пришел дед и строго выговорил ей за то, что она поворотила стадо от кукурузы к заброшенной ферме: «Ты и сама там не шатайся, Варька! Места там гиблые!». Когда Варя спросила, чего же они так живут, что из окон мазанки видать такие места, то дед сказал, что никто в том не виноват, кроме немцев, которые в ферме лагерь военнопленных сделали, а в силосном рве рядом коммунистов и местечковых евреев расстреливали. Тогда до Вари дошло, что за жир она оттирала с ног, когда чуть не утонула, увлекаемая безымянными неупокоенными мертвецами.

Вечером они ужинали молоком с покрошенным в него белым пушистым хлебом. Бабушка, глянув на внучку, с удивлением сказала: «Варька, ты же черноголовая была, а за день вся выгорела!». Бабушке не пришло в голову, что Варька не просто на солнце стала пегой, а что у нее появилась первая прядь седых волос.

Война с Дона не ушла, война так и осталась здесь и являла свою страшную суть в каждом подворье, скалилась из каждой щели. Каждая семья помнила какой-то неизбывный ужас из бытия у кромки силосной ямы. Нет, такой войны Варька не хотела бы для себя! На многих базах стояли обгоревшие остовы румынских автобусов, превращенных в курятники. На них когда-то день и ночь двигалась через хутора к Сталинграду неисчислимая армада. Такой технически оснащенной, блестящей, разноязыкой армии не видели в этих местах. На это было просто смотреть невозможно, но отдаленные разрывы орудий говорили, что там, в Сталинграде «глаза боятся, а руки делают».

Здесь надо со стыдом сказать, что, если бы немцы просто бы были чуть больше людьми, если бы они, пусть на словах, не захватывали, а освобождали, то весь Дон поднялся с ними. Не смотря на то, что всем уже была ясна суть устанавливаемого немцами порядка, они все же смогли сформировать на Дону, где прошло несколько советских мобилизаций, две дивизии. Вот до чего довела советская власть вечных защитников южных российских границ! Многие из таких отщепенцев лелеяли фантастические идеи о том, что, захватив с помощью немцев Дон, они смогут выгнать их, организовав свою Донскую республику. В этом предательстве, чего уж тут иного скажешь, была виновата только немыслимая, нежизненная система, которую петлей пытались навязать народу коммунисты. Ведь холуев в этих местах отродясь не водилось. К немцу шли не из страха за свою шкуру, шли мстить.

Хуторские старухи всегда подмечали, что казаки, предавшие из таких побуждений Родину в недобрый для нее час, обрекли свои роды на полное исчезновение. Странные болезни, несчастные случаи, нелепые происшествия, идя чередой, стирали саму память об огромных иногда семейных калганов отступников. «России не мстят! России служат!», – с укором говорили старики. Они же, презрительно поглядывая на армию, которая перла вглубь России, сплевывали и сквозь зубы цедили: «Немец – он хлипкая скотинка, на долго у него дыхалки не хватит!».

Варька как губка впитывала эти рассказы о войне. Эта правда была нелегкой, она не воспринималась сразу, не приживалась в сознании. Она задевала в ней какую-то очень щемящую струну. Нет, для себя бы она никогда не выбрала путь предателя! Она ненавидела предательство и воспринимала его как заразную постыдную хворь, от которой мог исчезнуть целый род.

Первого сентября Варя положила на стол учительницы заданное ей на лето сочинение о народном подвиге в Великую Отечественную Войну. Это сочинение с издевкой было зачитано их классной руководительницей на педсовете школы. Она и Зоя Павловна хотели поставить вопрос о Варьке ребром, все это уже давно выходило за рамки обще принятого, так это уже было оставлять нельзя.

«Об оккупации, Валентина Семеновна, я Вам рассказывать не буду. Вы у нас и так нервная, орете все время. Хутор моего папы освободили окончательно в самом конце зимы 43 года. Когда тикали избитые вдрызг немецкие части, то все бабы, даже старухи хотели глянуть на тех мужиков, что смогли сделать с немчурой такое. Но через час после ухода последнего немца через хутор проехала только упряжка собак. Впряжены собаки были в обычную лодку, на корме которой был установлен пулемет. Лодка неслась по снежному насту так быстро, что никто не успел рассмотреть, кто там сидел. Но ясно, что там сидели наши, немецкая башка до такого бы не додумалась. Где-то через полчаса за лодкой протрусил верблюд. На нем сидели двое – наш русский мужик и молодая киргизка с санитарной сумкой, которая обнимала парня за шею.

Потом прошли моторизованные части, танки, а спустя день поперла бессменная серая скотина войны – пехота. Старики говорили, что это прет сама матушка-Россия. Дорога стала на глазах взбухать, небо затянуло тучами, и засеял мелкий дождик. У нас там так к марту обычно и бывает. В пехоте были измотанные совестливые молчаливые мужики в измокших шинелях. Нашу погодку никакая одежа не сдюжит, обувка у них всех была аховая, почти все кашляли. Бабам их было жаль, не сказать как. Они шли несколько дней через наши хутора. По ночам от дождя они набивались в мазанки так, что только стоймя стояли. Они не могли даже просушиться, начальники все гнали и гнали их дальше. И ночью, прижавшись друг к другу в неимоверной духоте, они медленно покачивались в сонном мареве хаты.

Когда прошли военные боевые мужики, на хутора пришли обозники, заготовители и уполномоченные – сытые, наглые, жадные до баб и жратвы. Они как-то очень быстро обобрали всех до нитки и уехали со шмоном дальше. Жрать стало нечего. Чтобы спасти детей, бабы решили обойти степью шлях и, опередив заготовителей, обменять что-нибудь на жратву в тех хуторах, до которых те не успели дойти. У моей бабки Насти были тогда почти неношеные чеботы – гусарки и несколько аршин добротной мануфактуры, оставалось и последнее золотое колечко, данное ей в приданное, из которого все растыркалось в коллективизацию и социалистическое строительство.

На обратном пути их поймали другие обозники – заготовители фуража, которые оставляли дохнуть с голоду всю донскую скотину. Они отобрали у теток мешки с житом, били по морде и хватали за титьки. Они сказали, что утром всех их сдадут в ГПУ. Старуха Гарбузиха сказала, что бабам надо дать мужикам попользоваться, тогда их пустят домой. Посоветовавшись, для мужицкой пользы бабы выделили двадцатипятилетнюю вдову Люську Фролову и мою бабку Настю, которая хорошо играла песни и хвастала, что опосля стакана водки могет стерпеть что угодно. Остальные, после трехдневного блуждания по расхлябанной степи, были как валенки изношенные. На двух делегатках заменили платки, чоботы, а Гарбузиха дала Люське плюшевую жакетку. Двум бабам пришлось терпеть от пятерых сытых мужиков. Люська от стопки спирта как-то сразу осовела и спеклась. Поэтому они до полночи пользовались только моей бабкой Настей, которую потом сменила пришедшая в себя Люська. Утром их отпустили с житом, дав, по просьбе бабушки Насти, всем по полстакану спирта, иначе им было не дойти.