– Отчего так жестоки ваши сердца, что ваша ретивость не видит в нем человека?

Оба бича опустились; один из легионеров злобно сказал Николаю:

– Что, тоже плетки захотелось? – но тут сверху, с мостика, донесся густой бас десятника:

– Не дури – это же сын хозяина. Продолжайте, а ты, сынок, иди пока отсюда. Еще не того наглядишься в своей жизни, пока гуляй…

Бичевание продолжилось, но теперь раб кричал через удар – один из исполнителей все же усовестился…

Корабли же шли своим ходом; ветер поутих, но оставался все же достаточным для того, чтоб не пускать в ход весла. К вечеру второго дня римлянин позвал Феофана на мостик и поинтересовался:

– Когда изволим быть в Пафосе?

– При этом ветре, достопочтенный Квинт, на рассвете, но когда будем огибать остров, придется сбавить малые паруса, а то и вовсе идти на веслах – камни кругом, можно крепко сесть.

– Хорошо, Феофан. Я доволен проездом, об этом будут знать в Патарах.

Купец поклонился и ушел, отпущенный знаком чиновника. Квинт вздохнул и пошел спать. Тяжело жить, когда ничто в жизни уже не вызывает в тебе никаких эмоций – ни положительных, ни отрицательных. Только все же что-то есть в этих волнах, и они будят в душе что-то давным-давно омертвевшее…

Когда после очередной ночи стало светать, все уже были на ногах. Кто занимался делом, тот и занимался им, а досужие путешественники вовсю разглядывали берега Кипра на розовом фоне предрассветного неба. Чиновников прихлебатель, дыша полной грудью, не вынес восторга и задекламировал «Вакханок» Еврипида: «И пришел бы я на Кипр, на остров Афродиты, где Любовь, пленящая сердца человеческие, обитает». Медные зеркала пафосского маяка отражали далеко по округе свет огня, неусыпно и неустанно поддерживаемого государственными рабами.

Феофан и его самый испытанный кормщик встали к рулевым веслам и стали вводить «Океаниду» в гавань Пафоса; второе судно, чтобы зазря не рисковать, осталось при входе в нее, чуть в стороне, чтобы не мешать иным судам следовать в гавань и из нее. Слева возвышался укрепленный римский форт, соединявшийся косой с гаванью, окруженной высокими крепкими стенами с башнями: римляне укрепили столицу кипрского губернаторства достойно. Суровый вид римских твердынь скрадывали пальмы и пеликаны, отчего-то полюбившие именно этот город. За стенами находился административный центр, виллы знати и богачей. Даже вечно сонный римский чиновник, и тот повеселел, припомнив, какой пир в прошлый раз закатил грузный веселый хозяин виллы Диониса, повелевший из тщеславия и от избытка легких денег изобразить мозаикой на полу не только вакхические действа, павлина и похищение Зевсом Ганимеда, но и свою достославную персону в композиции «Времена года».

Когда высадили римлян, обстановка на корабле несколько разрядилась, о чем вслух один из купцов заметил так:

– Вот теперь и воздух чище стал.

Зерновоз Феофана вышел из гавани Пафоса, на выходе из которой к нему присоединился второй корабль, и оба судна направились на восток вдоль побережья. Глядя на скрывающийся за кормой Пафос, Феофан сказал сыну:

– Вот, Николай, когда-то из этого самого Пафоса отбывал в Памфилию апостол Павел. Ты помнишь это место в Писании?

– Это где он обратил в христианство кипрского проконсула Сергия Павла?

– Да, верно.

– А почему тогда мы не сошли на берег?

– Какие наши годы, еще сойдем…

Когда корабли проплывали мимо места рождения Афродиты, неподалеку от которого было расположено ее почитаемое святилище, на обоих кораблях ей были совершены возлияния от тех, кого это действительно заботило. А вот к городу Куриону пришлось пристать, чтоб со второго корабля высадить двух паломников в святилище Аполлона-Гилатиса. В этом городе во время непродолжительной стоянки ликийцы неожиданно встретили земляков-зодчих, которые, как выяснилось из разговора, возводили около театра виллу патарцу Евтихию. Про него давно уже поговаривали, что уже года три, как его дела пошли сильно в гору – с того самого дня, как императором стал Диоклетиан, который не забыл тяжкий путь, проделанный им от простого крестьянина, сына бывшего раба, своим упорством, умом и хитростью – до императорской порфиры, и посему хорошо отблагодарил своих старых друзей, и в их числе сослуживца Евтихия. Теперь тот редко заезжал в Патары (хотя и раньше там бывал не чаще – это просто землякам стало казаться, что он зазнался), и, как неожиданно выяснилось, стал отстраиваться на Кипре. Стены нового его жилища уже возвышались в человеческий рост, была видна система труб для нужд домовладельца, собственная банька, колодец. Да, человек явно пошел в гору…

После отплытия из Куриона, основанного, по преданию, сыном самого Геракла, корабли отправились на юг – чтобы попасть в Амафунт, надо было обогнуть небольшой полуостров. В это время зоркий глаз Феофана что-то заметил вдалеке: он подозвал Николая и указал рукой на еле заметное вдали облачко:

– Видишь его?

– Да, отец.

– Запомни, сынок: не успеем мы развернуть корабли и вернуться в Курион, как здесь будет такая буря, какой ты еще не видывал.

– Буря? – не поверил своим ушам ребенок, – При таком спокойном море, чистом небе и ярком солнце? Да еще в таком скором времени?

– Эх, Фома неверующий, ты сейчас в этом убедишься. Бегом на мостик, и оставайся там; в бурю я вновь встану у рулевого весла, а пока надо отдать все распоряжения. Хорошо, что ветер не к земле, но все одно – надо успеть отойти подальше, сбросить паруса и сложить мачты.

Шквал налетел быстро и для постороннего человека совершенно неожиданно. Яростно вздымались громады пенных волн, соединяясь, как казалось, со свинцовыми клубами туч, и кидали грузных «Океаниду» и «Левкотею», словно скорлупки грецких орехов. Кого-то смыло за борт: человек ласточкой кувырнулся в воздухе, был тут же накрыт валом воды, и более его никто не видел. Ударил гром, и где-то вдали ослепительно сверкнул нерв молнии. «Этого вот еще не хватало», – подумал Феофан, всею грудью налегая на весло; действительно, от молнии никакое кормщицкое искусство не спасет, загорится корабль – всем конец, в такую бурю никто не выплывет – но Бог милостив, авось, и обойдется… Тут Феофан заметил сына, вцепившегося в поручни кормовой галереи и серьезно наблюдающего за его действиями. Перекрывая грохот волн и скрип дерева, купец гневно закричал:

– Ты зачем здесь? Я где велел тебе находиться?!

– На мостике среди трусливых купцов как стать моряком? – звонко ответил Николай и улыбнулся отцу; тот жестом подозвал его к себе, убрал рукой налипшие на лоб сына мокрые волосы, потрепал по плечу и сказал:

– Тогда держись, ликиец!– и нараспев прочитал из Гомера: «Рать ликиян Сарпедон и блистательный Главк предводили, живших далёко в Ликии при Ксанфе глубокопучинном»!

Буря бушевала долго, но не выдали ни корабли, ни люди. Ярость волн ломала и дерево, и кости, но вот, наконец, выдохлась; качка ослабела, а из-за расползавшихся в стороны туч победоносно блеснул луч солнца.

– Вот и слава Богу, – только и изрек Феофан. – Будем жить.

Повреждения исправляли в Амафунте. Там же свезли на берег часть каменного балласта – вещь хорошая, сгодится любому – из расчета на будущий груз вина и среднюю осадку судов в два – два с половиной метра.

Предводительствуемые Феофаном купцы отправились на городскую агору; Николай увязался вместе с ними. На торговой площади – гвалт невообразимый. Продают все, что угодно душе и телу. Николая привела в недоумение колоссальная статуя Исиды: египетская богиня с увенчанной коровьими рогами головой невозмутимо стояла, выпятив грудь, в классической египетской позе замершего шага. Феофан только усмехнулся:

– Что ты, сынок, хочешь от людской темноты? Ну, поставили Исиду на острове Афродиты – ничего, вроде как ужились девчонки, не ругаются. Я вот в Иераполисе видел египетского сокола – Гора; ишь, куда залетел, даром, что гранитный. А если серьезно – где-то это дань новым увлечениям, а где-то и египетской оккупации. Лет ведь эдак 600 назад наши родные Патары тоже были взяты египтянами, которые и само название их изменили на Арсиною, и только сирийский царь Антиох Третий Великий, Селевкид, помог нам выбить их… Но я тебе об этом после расскажу, если захочешь, вон, наши рукой машут – нашли, верно…