Тем не менее она настояла на своем и не только приготовила обед, но и подала его, а потом села и сама за стол, уже без фартука и нагрудника, в качестве почетной гостьи, причем миссис Уилфер первая откликнулась на радостное воззвание мужа: «За все предлагаемое нам да возблагодарим господа…» – похоронным «аминь», словно рассчитывая отбить аппетит у проголодавшегося семейства.

– Удивительное дело, папа, – сказала Белла, глядя, как он режет курицу, – отчего это они такие красные внутри? Порода такая, что ли?

– Не думаю, что порода какая-нибудь особенная, душа моя, – возразил папа. – Я склонен думать, что они не совсем дожарились.

– А должны бы дожариться, – заметила Белла.

– Да, я знаю, милая, – ответил ей отец, – а все-таки они… не совсем готовы.

Пустили в ход рашпер, и добродушный херувим, нередко занимавшийся в семейном кругу совсем не херувимскими делами, как это случается видеть на картинах Старых Мастеров, взялся дожаривать кур. И в самом деле, помимо глядения в пространство – род деятельности, которому весьма часто предаются херувимы на картинах, – этот домашний херувим выполнял отнюдь не меньше самых разнообразных функций, чем его прототип: с той только разницей, что ему чаще приходилось орудовать сапожной щеткой, чистя обувь для всего семейства, нежели играть на огромных трубах и контрабасах, и что он проводил время с пользой, живо и весело бегая по своим делам, вместо того чтобы парить в небесах и показываться нам в ракурсе, непонятно для какой цели.

Белла помогала ему в дополнительной стряпне, и он был очень этим доволен, но она же и перепугала его до смерти, спросив, когда они снова сели за стол, как, по его мнению, жарят кур в Гринвиче и правда ли, что там так приятно обедать, как об этом рассказывают? Его ответные подмигивания и укоризненные кивки смешили коварную Беллу чуть не до слез; в конце концов она подавилась, и Лавиния была вынуждена похлопать ее по спине, после чего она расхохоталась еще пуще.

Зато ее матушка на другом конце стола весьма тактично умеряла общее веселье; отец в простоте души то и дело обращался к ней со словами:

– Душа моя, боюсь, что тебе совсем не весело?

– Почему же вам так кажется, Р. У.? – звучно и холодно отвечала она.

– Потому, душа моя, что ты как будто не в духе.

– Нисколько, – возражала ему супруга так же холодно.

– Не хочешь ли взять дужку, милая?

– Благодарю. Я возьму то, что вы мне предложите, Р. У.

– Но, милая, ты, может быть, хочешь взять другой кусок?

– Мне совершенно все равно, тот или этот, Р. У.

И величественная матрона продолжала обедать с таким видом, словно кормила кого-то другого ради общего блага.

Белла привезла десерт и две бутылки вина – доселе невиданное в день годовщины великолепие. Миссис Уилфер провозгласила первый тост, первая подняв бокал.

– Р. У., пью за ваше здоровье!

– Спасибо, милая. И я выпью за твое здоровье.

– За папу и за маму! – сказала Белла.

– Позвольте мне, – вмешалась миссис Уилфер, простирая перчатку. – Нет! По-моему, не так. Я пила за вашего папу! Но если вы хотите пить и за меня, то я вам очень благодарна и не возражаю.

– Господь с вами, мама! – перебила ее дерзкая Лавви. – Ведь вы же с папой обвенчались в этот день, вы с ним теперь одно! Никакого терпения с вами не хватит!

– Чем бы ни отличался этот день от других, во всяком случае, это не такой день, Лавиния, чтобы я позволила моей дочери набрасываться на меня и грубить. Я прошу тебя – нет, приказываю тебе! – не грубить. Р. У., именно сейчас будет весьма уместно напомнить вам, что это ваше дело – приказывать, а мое – повиноваться. Это ваш дом, у себя за столом вы хозяин. За наше с вами здоровье! – И она выпила бокал с ужасающей непреклонностью.

– Я, право, немножко боюсь, милая, что тебе не очень весело, – робко заикнулся херувим.

– Напротив, мне очень весело, – возразила миссис Уилфер. – Почему это мне не должно быть весело?

– Мне так показалось, милая, судя по твоему лицу…

– У меня может быть лицо как у мученицы, но не все ли это равно, да и кто об этом может знать, если я улыбаюсь?

И она улыбнулась, несомненно заморозив своей улыбкой всю кровь в жилах мистера Джорджа Самсона. Ибо этот молодой человек, встретившись с ней взглядом, был до такой степени перепуган выражением ее улыбающихся глаз, что стал доискиваться мысленно, что он сделал такого, чтобы извлечь на себя этот ужас.

– Душа, вполне естественно, впадает, как бы это выразиться – в мечтания или, лучше сказать, обращается к прошлому в такие дни, как этот, – произнесла миссис Уилфер.

Лавви, с вызовом скрестив руки, возразила, но так, однако, чтоб ее не услышали:

– Бога ради, мама, уж выбирайте поскорей одно или другое, что вам больше нравится, да и дело с концом.

– Душа естественно обращается к Папе и Маме, – продолжала миссис Уилфер с ораторским пафосом, – я имею в виду моих родителей, – в то далекое время, когда заря моей жизни еще едва занималась. Меня считали высокой, возможно, что я и в самом деле была высокого роста. Папа и мама, несомненно, были высокого роста. Я редко встречала женщин представительней моей матери и никогда – представительней отца.

Неукротимая Лавви заметила довольно громко:

– Кем бы ни был наш дедушка, все-таки он не был женщиной.

– Ваш дедушка, – возразила миссис Уилфер, метнув на нее грозный взгляд, – был именно таков, каким я его описываю, и уж наверное у него полетел бы кверху тормашками тот из внуков, который позволил бы себе в этом усомниться. Моя мама лелеяла мечту выдать меня за человека высокого роста. Быть может, это была слабость с ее стороны, но если так, эта же слабость была и у прусского короля Фридриха.

Это замечание было адресовано мистеру Джорджу Самсону, который не отважился вступить с ней в поединок и, съежившись как только мог за столом, устремил взгляд на свою тарелку. Миссис Уилфер продолжала еще более сурово и внушительно, словно вызывая на ответ этого труса:

– У мамы все-таки было какое-то предчувствие насчет будущего – она часто мне говорила: «Только не за коротышку! Дай мне слово, дитя мое, что не выйдешь за коротышку. Никогда, никогда не выходи замуж за коротышку!» Папа тоже говаривал (он был человек необыкновенно остроумный), что «китам не к лицу родниться с кильками». Первые остряки того времени искали его знакомства, и в нашем доме собиралось изысканное общество. Помню, как однажды у нас сошлись три гравера на меди и как они обменивались самыми тонкими остротами и шутками.

Тут мистер Самсон сдался на капитуляцию и, ерзая на стуле, сказал, что три гравера, конечно, большое общество, и это, наверно, было очень весело.

– Среди гостей, вращавшихся в этом изысканном кругу, одним из самых замечательных был джентльмен в шесть футов и четыре дюйма ростом. Он не был гравером.

Тут мистер Самсон сказал, неизвестно по какой причине:

– Нет, конечно нет.

– Этот джентльмен оказался так любезен, что обратил на меня внимание, и, разумеется, я не могла этого не заметить.

Тут мистер Самсон пробормотал, что, когда дело до этого доходит, не заметить бывает трудно.

– Я немедленно объявила моим родителям, что его авансы совсем некстати и что я не могу ответить на его чувство взаимностью. Они спросили, не потому ли, что он слишком высок? Я ответила, что дело не в высоком росте, но что у него слишком возвышенный ум. Как я уже говорила, в нашем доме был слишком блестящий тон, слишком трудно было бы мне, простой и скромной девушке, поддерживать этот тон в повседневной домашней жизни. Помню, мама всплеснула руками и воскликнула: «Помяните мое слово, кончится тем, что она выйдет за коротышку!»

Тут мистер Самсон взглянул на хозяина дома и соболезнующе покачал головой.

– Впоследствии она предсказывала даже, что муж у меня будет не только невысокого роста, но и невысокого ума; но это было сказано в пароксизме материнского разочарования, если можно так выразиться. Через месяц, – и миссис Уилфер понизила голос, словно рассказывая страшную историю о привидениях, – я впервые увидела Р. У. – моего мужа. Через год я вышла за него. В такой день, как сегодня, вполне естественно вспоминаются именно такие мрачные совпадения обстоятельств.