– Ну, а вина-то у нее тогда ты достал? – еле успокоившись от смеха, спросил Тимофеич, засовывая в нос очередную щепоть табаку.

– Како достал! Я рад, что домой-то живым добрался. Да, бывает в жизни огорченье: вместо хлеба ешь печенье! – сбавляя азарт в россказнях, закончил Николай свое неудачное похождение шутливой поговоркой.

– Уж не до печенья, хлеба-то было бы вдоволь, – намекая на обед, заметил Тимофеич, сплевывая желтый шматок смолы в сторону.

Николай на это замечание не ответил, да вообще-то его речь уже иссякла и стала гаснуть, как брошенный им окурок.Николаю не хотелось заводить разговор об обеде, так как ему было нечем накормить приглашённого человека, когда он и сам-то иногда был полуголодный. Ему жалко было и времени, которого они утратили почти целый уповод на перекур, а сделанного дела мало. Он предложил:

– Ну, Тимофеич, давай дадим еще душок, а там видно будет!

Они снова принялись за дело. Стали заводить-обосновывать пристенок, класть первый венец сруба. Потребовался уровень. Николай пошёл в избу и вернулся с самодельным уровнем.

– Вот какой уровень у меня. Такого нет ни у кого, уж больно точный, ни на один сантиметр не ошибается. Когда я сам вот свой дом строил, я его из рук не выпускал, все бревна строго по уровню клал. И вот заметь, Тимофеич, обрати внимание на мой дом: правда ведь, он не пошатнулся ни в какую сторону, а главное, я матицу умело положил, и она до сих пор лежит преспокойно, ни на один вершок с места не стронулась.

– Что верно, то верно! – подтвердил Тимофеич, вглядываясь в Николаеву избушку.

– Я ведь не простой плотник, а потомственный, и в этом деле приёмов знаю. Вот, гляди сюда, – и Николай, показывая свое искусство, под приговорки, начал топором делать тяпки на бревне. – Секу-секу сечку, высеку овечку. Сек, сек, пересек, раз шестнадцать я насёк! Считай! – скомандовал он Василию. Тот насчитал шестнадцать зарубок, наивно взглянув удивленными глазами на Николая, спросил:

– Эт как ты заранее узнал, что имеешь шестнадцать?

– А я от природы имею дарственную способность руками тяпать, языком приговорки ляпать, а мозгами подсчитывать, – самодовольно улыбаясь, хвалился Николай перед Тимофеевичем.

– Это выходит наподобие какой-то счётной машинки!

– Вот именно!

– А в добавление я еще вот что хочу сказать, – горделиво расхваливал свою постройку Николай. – Помилуй бог, мой дом загорится, всему селу не устоять, потому что материалу на него я навозил из казенного лесу: бревна – одна смоль.

На самом же деле его изба, совместно с двором, представляла из себя соломенное гнездо вперемясь с древесиной. Видя это, Тимофеич не стерпел, чтоб не заметить: «тут соломы больше, чем смоли». На что Николай обиделся и на Тимофеича затаил скрытую злобу. Дальше работа у них проходила втихомолку. Николай, пыхтя, старался с Тимофеичем не разговаривать. Тимофеич, видя, что Николай неправильно тешет бревно и не отвесно заглядывает на топор глазами слева, он заметил ему:

– Николай, теши правильно и в затылок не заглядывай.

На что Николай ему досадливо выговорил:

– Что ты меня учишь, я этому научился еще в утробе матери, и вообще ученого учить все равно, что мёртвого лечить! – злобно отчитал он Тимофеича. И чувствуя, что на эту отповедь Тимофеич обиделся, Николай, чтоб связать нежелательный разрыв и не совсем разобидеть работника, заметил между прочим:

– А интересно, сколько же сейчас время?

– Я не знаю, у меня часов нет, – сдержанно, не поминая обиды, ответил Василий Тимофеевич.

– Да, кстати, я слышал, ты, Тимофеич, часы чинить умеешь? А, я вот все делать могу, а вот часы ремонтировать еще не научился, – высказался не в пользу своего универсального мастерства Николай. – Да по сути дела, не берусь, а возьмусь – сумею. Мне стоит только с умом собраться, всему научусь. Я сметливый, а память у меня – такой памяти ни у кого в селе нет. Я даже помню, как находился еще в утробе матери. У меня и струмент разный имеется: есть циркуль, щипцы, ключи гаечные, есть и отвёртка, вот только лупы нету. Ты, Тимофеич, или научи меня часы ремонтировать, или возьми у меня карманные часы, почини. Что-то они у меня третий год не ходют. Мне их мой отец, когда отделял меня, впридачу к наделу отдал. Как ни говори, а без часов в доме скучно.

– Где они у тебя? Поди, неси, починю, – услужливо принял Николаеву просьбу Василий Тимофеевич.

Николай вынес из избы часы, отдал их Тимофеичу, тот, раскрыв крышку часов, крутнув стрелками, сказал «Устрою!» и положил часы в карман штанов.

Время было далеко за полдень. Плотники значительно приустали, у обоих от того, что изрядно проголодались, сосало под ложечкой, урчало в животах. Николай устало промолвил:

– Тимофеич, не хватит ли на сегодняшний день? Вроде работали неспоро, а три венца срубили. Потом я один дострою. Кончай! Баста! Пристенок этот Николай достраивал впоследствии не меньше трех годов…

Пришло время жениться Алеше Крестьянинову. Собрались близкие его родные, пошли за него сватать. Как только сватья появились в избе невесты, Таня, поняв, в чем дело, покраснев, заартачилась и стыдливо шмыгнула в чулан – спряталась.

– Здорово ли живете! – перекрестившись и раскланиваясь, проговорил Федор, отец жениха, возглавляющий небольшую толпу пришедших сватов.

– Подите-ка добро пожаловать! – степенно ответил Иван – отец невесты.

– Проходите, проходите вперед, – приветствовала нежданных гостей мать невесты. А сама, с укором взглянув на мужа, как бы между прочим, заметила ему:

– Надень другую рубаху-то! Эта стирана да перестирана, – и, засуетившись, уплыла в чулан, загремела посудой и под шумок давала невесте какие-то наставления.

Гости, рассевшись по лавкам, без всяких особых намёков сразу же объявили о причине прихода. Завязался взаимный разговор на эту тему. Близкий родственник Федора Сергей потребовал, чтоб невеста вышла из чулана и показала себя налицо. Вспыхнувшая, как утренняя заря, подталкиваемая матерью, Таня вышла из чулана на средину избы. Невеста всем показалась, и каждый про себя подумал: «Хороша!» А Сергей под общее восхищение, как бы не нарочно, выронил из рук серебряный гривенник (специально приготовленный для этой цели, чтоб проверить невесту, не слепая ли). Гривенник, звенькнув о пол, покатился под стол и там, кружась, с нежным мелодичным звоном упал кверху орлом.

Отец невесты, поняв, что значит этот приём, ласково обратился к Тане:

– А ну-ка, доченька, найди-ка да подай-ка монетку-то тому, у кого она выпала.

Таня, артачливо, но солидно согнувшись в стане, наклонилась, подняла из-под стола гривенник и дрожащей от волнения рукой подала его Сергею, а сама, не зная, что дальше делать и где занять место, продолжала краснеть и трепетать от переживаемой стеснительности.

Сказав Тане спасибо, Сергею страстно хотелось узнать, а каков же голос у невесты. Он, не найдя больше, о чем ее спросить, полюбопытствовал:

– А сколько годков тебе, Танечка?

– Восьмнадцатый, – робко, как из ямы, тихо проговорила Таня.

– Что вы девку изводите и пристали к ней! Видите, как она вся трепещет от волнения! – решила заступиться за Таню мать. А Таня, меж тем, с просившимися на глаза слезами снова юркнула в чулан, словно спорхнувшая с ветки синичка.

Испытание кончилось. Невеста пришлась всем по душе, и сватья приступили к самому важному делу – стали «рядить цену». Отец с матерью для Тани со сватьев выговорили: шубу овчинную, чесанки с калошами, полусапожки для лета, шаль с кистями, ситцу на сарафаны и юбки, а в довершение этого Иван выговорил и денег двадцать пять рублей. Это-то и показалось Федору невмоготу, ведь это почти целая корова, и он упрашивал своего новонареченного свата, чтоб он скостил пятерку, но Иван на своем стоял и никак не хотел сбавлять.