– Санька, сходи-ка во двор, принеси дрова, галанку затопим, а то что-то у нас холодновато стало, а ты, Машенька, возьми косырь, да нащепай лучины, сейчас затоплять будем.

Голанку в верхней избе затопили, стало теплее и уютнее. Минька где-то загулялся, его ждать не стали, после ужина заперлись. Вдруг в окно кто-то забарабанил.

– Кто там! – отозвалась на стук бабушка.

– Эй, хозяева! Пустите в избу!

– Кто тут! – переспросила бабушка, выйдя в сени, шуба внакидку.

– Пустите обогреться! Погибаю! – жалобный голос за сенной дверью.

– Проходи. Откудова будешь, родименький? – стала допытываться бабушка у прохожего, когда тот вошёл в избу.

– Не дайте погибнуть, спасите ради Христа! На улице холодище, прямо-таки беда! Прохожий я, пробираюсь домой в Архангельскую губернию, – стал пояснять прохожий, немножко выждав время и зорко осматривая внутренность избы по углам. Санька, Манька, Ванька и Васька с детским любопытством разглядывали незнакомца, а сердобольная бабушка захлопотала, засуетилась, с чувством сожаления продолжала разговор:

– Эх, куда тебе идти-то! Туда, чай, не ближний свет, небось потопаешь! – сочувственно ужасалась она.

– Да, тысяча верст с гаком, пожалуй, будет, – уточнил прохожий.

– Ты, чай, есть хочешь? – не прекращая разговор, полюбопытствовала бабушка.

– Как не хотеть, весь день не емши! – обрадовался приветливости, притворно проговорил незнакомец.

– Я сейчас похлёбки тебе налью, будешь хлебать-то?

– Как не быть, давай!

Наевшись, прохожий поблагодарил за хлеб-соль, как-то неумело перекрестился:

– Мне бы прилечь где?

– Вон на кутник ложись и спи. Я вот кафтан тебе в голове положу, а оденешься чапаном.

С вечера и к полночи прохожий что-то плохо спал. Часто в постели возился, подозрительно беспокоился. Чуткая во сне бабушка все время наблюдала за ночевальщиком, а он, как– будто задумав что-то лихое, не переставал на кутнике шарахориться… Он хотел было закурить, но бабушка, смертельно ненавидя курильщиков и не перенося запаха табака, сразу же его осадила:

– У нас в доме не курют! – строго предупредила она.

Тот затих и немножко успокоился. Установившаяся в избе тишина иногда нарушалась: то Санька выйдет на двор по своей надобности, то Ванька выйдет в сени и на крыльцо к лунке, то Васька запросится, чтоб бабушка проводила его «на двор», то Минька, пришедши с гулянья, зажигал огонь и шебушил стульями, укладываясь спать.

В полночь к Савельевым пришли денщики-караульщики: Мишка Крестьянинов и Олешка Трынков. Они дежурили со стукалкой на улице до полночи, а с полночи очередь сторожить улицу Миньке с Павлом Федотовым. Таков уж порядок заведен в селе, чтоб предохранить село от лихих людей, от краж и пожаров. А лихие люди велись повсеместно. Установлена очередность: двое соседов дежурят до полночи, а следующие двое – после полуночи, и так по очереди, по порядку домов. Отдежурившие свое время переносят специальную доску, на которой начертано «Ночной караул», от своего дома и переставляют ее к углу дома, чье наступает следующее дежурство. Минька с Павлом вышли на улицу. Обозревая дома, дворы и мазанки, стали не спеша ходить по дороге взад-вперед по своему участку: от Дунаева перекрестка до часовни у прогона, особенно тщательно следя за своими дворами. Разгоняя дремоту и прыгая, греясь от мороза, они время от времени стучали в специально сделанную стукалку (принадлежность денщиков). Тем самым доказывая, что ночные стражи села не спят и не позволяют лиходеям заниматься злонамеренными темными делами.

Вдруг на них из ночной темноты нарвался незнакомый человек. Он, взволнованно прокашлявшись, спросил растерянно и неуместно:

– Слушайте-ка, вы не знаете, как тут у вас найти церковь?

– Как не знать! Ее издали видно, она у всех на виду. Вон она! – добродушно и наивно ответил ему Павел.

– А ты случайно не скажешь нам, сколько сейчас время? – в свою очередь поинтересовался он.

– Нет, не скажу, не знаю, я не здешний, – четко отговорился незнакомец и поспешил от них удалиться, скрывшись в снежной мгле.

Вечером из города возвратились отец с матерью. Раздавая ребятишкам покупки, карандаши и тетрадки, они слушали от них торопливые, наперебой, рассказы о новостях. Наговорили столько россказней, что только слушай. Новостей этих порассказали целую уйму – в короб не покладёшь. Санька доложил о странном ночевальщике. Минька о своем дежурстве на улице, а бабушка о подозрительном прохожем и о чужой пропаже.

– Ночевальщик-то, видно, вовсе не прохожий из Архангельской губернии, а какой-нибудь из неподалёкого села. Я его и накормила, и постель на кутнике постлала, а он всю ночь ворочался, потом с каким-то умыслом притаился и после полночи тайком совсем из избы пропал. Я уж тревожно вставала, выходила во двор, проверяла, как бы чего не счистил он.

– Нет, бог милостив, все цело, все на месте. А хвать, на утро слышим-послышим, в Кужадонихе, у Ермолая Захарова корову со двора увели! В лапти обули и через задние ворота увели. Быть это он, наш ночевальщик. Я бы сразу опознала его. Вот какая оказия! – озабоченно сокрушалась она.

– Да, есть люди, прельщаются чужим добром, – сочувственно заметила Любовь Михайловна, – Бог все равно вырвет! Не впрок чужие труды.

– Запоры халатно делают! – укоризненно к нерадетелям к своим хозяйствам высказал свое замечание Василий Ефимович.

– А почём, бишь, хлеб-то на базаре-то? – спросила сына бабушка Евлинья.

– Хлеб не дешёвый. Все в цене держится, не укупишь. Да и вообще-то в городе дороговизна такая во всем, что ни к чему и не подступишься, – с деловитостью пояснил он.

А в семье Ермолая уныние и вздохи о пропаже. У ворот двора скопился народ. Мужики и бабы сочувственно ахали, сострадая, допытывались о подробностях.

– Да, урон немалый. Корова это тебе не кошка.

– А где влезли-то?

– Перепрыгнули через забор в огороде, отодвинули задвижку у задних ворот. Корову обули в лапти, чтоб замести следы, и увели!

В десятый раз рассказывал о подробностях пропажи растревоженный Ермолай.

– А я и слышал, – вступил в разговор сосед Ермолая, Афанасий, – случайно проснулся часа в три ночи, с просонья явственно слышу, что где-то шалят, а где толком понять не могу. Мне поленилось, парни с девками на улице гуляют, да по закоулкам щупаются, а хвать вон оно, куда взыграло.

– А что, если бы пойти по следам, да поискать? – внес кто-то предложение.

– Поди, найди! Ее уж давно, наверное, закололи, да продали или упрятали в закромном месте. Нет, уж видно, что с возу упало, то пропало, – заключил беседу Ермолай, едва сдерживая слезы.

– Кто на чужое зарится, тому бы ни дна, ни покрышки, – с ненавистью к ворам высказался кто-то в толпе, которая мало-помалу стала таять.

Стоит у прогона на Главной улице небольшая избёнка, смотрит она с любопытством двумя окошками на дорогу, а третьим, боковым, в пробел вдоль улицы, как бы разглядеть и увидеть все и не пропустить ничего, что делается на улице. Живет-проживает в этой избёнке вдова-одиночка Анна Гуляева.

По фамилии ее в селе мало кто называет, а больше всего называют по прозвищу. Была у Анны единственная дочь, да и ту она выдала замуж в семнадцатом году. Мало, когда Анна сидит дома, особенно летом, то и знай, висит у нее на сенной двери ржавый, величиной не покроешь шапкой, замок – безусловный сторож немудрящего Аниного вдовьего добра.

Анна – баба особенного склада, с необыкновенным складом и вкусом. Любит она, например, есть протухшие яйца, покрывшуюся ржавчиной селёдку, из непромытых телячьих, овечьих или свиных требухов, принесённых кем-либо из приближенных, она варит себе суп – ест и нахваливает. Из-за беготни по селу ей иногда даже и поесть-то некогда. Она навадилась вставать и есть среди ночи, когда же ей бабы заметили на это, что «уж ты, Анна, не перед смертью ли так-то делаешь?», она эту привычку бросила.