– От натуги при погрузке бревен, у Миньки-то даже рубаха на плечах лопнула, пришлось отцову подать, хоть она ему и великовата, да ничего, женить-то ведь еще не скоро, – продолжала ликовать она перед бабами.

Непосильная работа не прошла даром для парня. От натуги ночью у него открылись боли в животе, парень заклохтал, заохал. Ужом извиваясь по постели, он руками гладил оголенное брюхо. Вся семья всполошилась. Мать, глядя на корчившегося от боли сына, заплакала, укоризненно упрекала Василия:

– И что ты такого малолетка бревна ворочать заставляешь! Он ведь еще совсем ребенок!

Василий сам не в меру расстроенный, оправдывался:

– Так ведь он сам по глупости поднатужился, вот и получилось с ним!

Бабушка Евлинья, стараясь чем-то помочь внуку, решила накинуть ему на живот горшок. Опряденый хлопок она подожгла спичкой, всунув его в горшок, поспешно приложила горшок к жидковатой брюшной коже Миньки. Минька, ойкнув, стал наблюдать, как в горшок засасывает полбрюха. В животе у Миньки полегчало. Видя, что Минька повеселел, отец, чтоб смягчить свою вину, с похвалой позволил себе высказаться о силе сына:

– Вообще-то он молодец! Силу в себе чует. Ты, говорит, пап, берись за вершину, а я под комелек подберусь.

– Вот и сбедил парня-то! – озабоченно причитала мать.

Бабушка Евлинья, хлопоча около больного, успокаивающе приговаривала:

– Горшок-то самое пользительное дело от срыва в животе. Первое средство! Как рукой снимет. Только бы понос не открылся, а то все пройдёт, бог милостив.

– А, может, бы в больницу? – с печальной тревогой заметила мать.

– Вот еще чего выдумала! С таким пустяком скорее и в больницу! – обрушился на нее отец, не любивший вообще обращаться к врачам.

– У него и так все пройдёт. Поваляется на постели денька два, и отудобит. Так что ли я говорю, Минька?

– Так, – облегченно ответил немножко повеселевший Минька.

– До свадьбы-то все подживёт, – с шутливостью улыбаясь, заметил отец и пошёл во двор, присмотреть за скотиной, подбросил корове сена и Серому подсыпать овсеца.

Жизнь в селе шла своим чередом. Парни женились, девки выходили замуж, дети нарождались, дети и помирали, помирали и взрослые. То мужик обопьётся, то парень умрет от «переворота кишок» то баба умрет в одночасье…

Плохие бытовые условия деревенской жизни пагубно влияли на жизнь детей. Марля с жеваным хлебом, коровий рог с соском от коровьего же вымя, грязь, мухи, клопы, тараканы, загаженное тряпье и провонявшая от мочи солома в лубошной зыбке – вот обиталище и принадлежности для существования и жизни деревенского ребенка. В летнюю пору зачастую ребенок оставлялся на попечение маломощных глухих старух или же на малолетних нянек, которые, порой, будучи еще и сами детьми, заигрывались и забывали о порученном им ребенке. Или забывали его покормить, или же забывали его целый день попоить. Были случаи, дети помирали в зыбке от жажды. А мать, накормив досыта грудью ребенка утром, на весь день уезжала в поле или на сенокос, или на жнитво.

Да и сами матери, работая до упаду и невзрачно питаясь, иногда мякиной, лебедой и желудями, были исхудалыми и тощими, не способными скопить надобное количество молока в грудях для своего ребенка.

Здоровые от природы дети выживали, а слабые помирали. Происходил как бы естественный отбор, в основе которого неумолимый закон природы, борьба за существование заложена в живом организме способность бороться за свое существование. Живи – нет, помирай!

Почти каждый день относили маленькие гробики с мертвыми детьми на кладбище. Из домов на улицу выходили бабы, в скорбном молчании унылым взглядом сопровождали они небольшие похоронные процессии, крестились вслед. Осведомлялись друг у друга:

– Эт, чьево маленького-то хоронют?

– Да у Марьи мальчик умер, – отвечали из толпы.

Если у матери умирал единственный и последний ребенок, то ей, сожалея, сочувствовали. Если же ребенок умер, только убавив целую ораву детей – в адрес ее говорили:

– Какая Марья-то счастливая, хоть на одного да поубавилось, а то, как только она, бедная, с такой обузой справляется, – вздыхая, высказывались бабы. По привычке забавляясь с ребенком, который в минуты блаженства, беззаботно играя, протягивался на лавке, любящая мать или довольная бабушка своему улыбающемуся детищу скажет умиленную любезность:

– Эх, какой тебе гробик-то надо!

Детей хоронили без отпевания и колокольного звона. Их безвинные души уподоблялись ангельским. А порой троекратный удар в большой колокол на колокольне извещал о кончине взрослого человека, одного из жителей села, ушедшего из мира сего в загробную жизнь. Любопытные, особенно падкие до новостей бабы, выходили на улицу, взаимно друг дружку спрашивали:

– Эт кто умер?

– Да вот, слышь, Емельян.

– Ну-у-у!!! – это значит, в Шегалеве.

– Царство ему небесное! – перекрестившись, желали скончавшемуся христианину, односельчанину.

По новопреставленному справляли поминки, отмечали девять и двадцать дней, справляли сороковины, а также отмечали годину.

Почему же баба узнала, что умер именно шегалевский мужик Емельян? Да потому, что таких имен в первом обществе не было, а они были только в Шегалеве. Этот вопрос имеет историческую давность. Дело в том, что еще в прошлом столетии бывший в то время мотовиловский поп Василий, отец нынешнего попа Николая, попросил у шегалевских мужиков, чтоб они ему нарезали землю поближе к дому – одворицу. Мужики воспротивились этому. Поп на них осердился и при крещении шегалевских младенцев давал им имена не по просьбе родителей, а строго по святцам: в какой день производилось крещение, имя присваивалось новорожденному такое, какой был святой в этот день. Поэтому-то и появились в Шегалеве обособленные имена: Елисеи, Ерофеи, Емельяны, Кондратии, Евстрафии, Филиппы, Онуфрии, Трофимы.

Об опойцах (которые опивались вином или самогонкой) в колокол не звонили, их не отпевали. Их даже не позволялось хоронить на общих христианских кладбищах. Их просто зарывали в бору, как это сделали с неким Сипатром.

Были случаи, что некоторые жители села, мотовиловцы, помирали не своей смертью, а погибали при несчастных случаях, как это случилось с Иваном Аникиным. Он, будучи пьяным, уснул в избёнке мельницы его отца Федота. В избёнке случился пожар, а сын его, тоже Ванька, вместо того, чтобы спасти сонного, пьяного отца, взял, да и оставил его в горящей избёнке. Избёнка сгорела. Иван превратился в головешку. А старик, Комаров Михаил, погиб на крючке, на самом обыкновенном проволочном крючке, на который обычно вешают лампу. Как ему самому угораздило засунуть этот крючок себе в рот, никто не знает, только кончилось это тем, что он, промучавшись более суток, умер. Крючок подпилком отпилили, а его схоронили.

Водились по дорогам разбойники и грабители. Были и убийства. Одного шегалевского мужика, Михаила, убили за деньги, с которыми, якобы, он поехал на базар в село Вад. Грабители его убили ночью на дороге, денег при нем не нашли. Лошадь с санями и с убитым в них хозяином пришла к своему дому, остановилась у своих ворот. Убитый вскоре же был обнаружен, при общем крике семейства. А деньги оказались целыми. Они были спрятаны в условленное (для домашних) место. Они находились под хомутной покрышкой. Грабители-убийцы их найти не могли: карманы обшарили, а в хомуте поискать не догадались.

Нередки были случаи посещения Мотовилова разнородными прохожими и нищими. А кто его знает, то ли он нищий, то ли он только прикинулся прохожим, а сам глядит, высматривает, что где плохо лежит. Как-то, Савельевы Василий и Любовь уехали в город – кое-что купить для хозяйства и сделать покупки для семьи и ребятишкам. Бабушка Евлиния домовничать за старшего. В первую очередь, она дала распоряжение: