– А когда приходить-то? – осведомился Василий.
– Завтра с утра и приходи! Только вот что, – спохватившись, добавил к своей речи, Николай, – кроме топора никакого струменту не приноси с собой, у меня свой кое-какой струмент имеется. Циркуль без отца нажил и уровень сам сконструировал. Ко мне за струментом почти полсела ходят, и частенько бывает так, что циркуля дома нет, то уровень по селу шатается! Иной раз спохватишься, вздумаешь какой-нибудь предмет по уровню поставить, а он в отсутствии, так и приходится ставить наглазок! Я ведь и сам плотник, я все делать уме. Мне только с духом собраться, от моих рук ничто не отобьётся, – продолжал расхваливать себя Николай. – Я не только плотник, я и охотник! На медведя и на волков с хорошими знатными охотниками хаживал. В позапрошлом году, помните, я на облаве одного волка смазал. А однажды моя баба привязалась ко мне, как банный лист: жужжит и жужжит мне на ухо, вынь да положь лису на воротник. И строго-настрого мне приказала, «пойдёшь на охоту – без лисы домой не являйся!» Ну, думаю, задачу ты мне задала не из легких! Однажды я двинулся в поле, за большую дорогу на лис. Взял ружье, собаку и прихватил дудку-манок, без этого приспособления на лис лучше не ходи: лиса охотно идет на манок. Так вот, я выбрал себе местечко за бугорком, прилёг и давай дудеть. Дужу-дужу, а толку нету, ни одна лиса на меня не идет, а сам знаю, что их там целая уйма. Собака нашла лисью нору и полезла в нее. Гляжу, а от моей собаки только хвост мелькнул, она вся улезла в нору. Ну, думаю сам с собой, дело будет, будет моя баба с воротником.
Василий Тимофеевич и его жена Анна с интересом прислушались к забавному рассказу Николая. Оба притихли, слушали с большим вниманием.
– Вдруг из норы показались собачьи задние ноги, и она ими так беспокойно затрепыхала, что я был вынужден схватить собаку за ноги и выхватить ее из норы. С силой как дерну! Гляжу, а моя собака без головы очутилась. Лиса в норе ей всю морду отъела. Я, конечно, рассердился с досады и решил уйти домой. Вернулся без собаки и без воротника. Уж меня баба-то! Такой мне задала трезвон с акафистом, что я и по сей день помню, я думал, что она меня распотрошит и живьем съест! – с азартом закончил свое охотничье похождение на лис Николай.
– Да, случай забавный, – сочувственно проговорил Василий, задорно смеясь над приключением Николая.
– Ну, так завтра, Тимофеич, приходи часикам к восьми, – уходя, напомнил Василию Николай.
На другой день Муратов явился вовремя. Николай, потягиваясь и позёвывая, тоже только что вывалился из дому.
– Здорово, Николай Сергеич!
– Здорово! – отозвался на приветствие Николай.
– Так, начнём?!
– Конечно! Перво-наперво из этих вот смолястых бревен и будем заводить нижний венец, – по-хозяйски распорядился Николай.
Дело пошло. Врезываясь в древесину, зашипела пила, зазвонили топоры, вразброс полетели щепки. Часа три работали они втихомолку. Николаю не выгодно отвлекать поденщика разговорами от работы, а Василий по своей натуре не особо разговорчив. Часам к одиннадцати Николай по-хозяйски скомандовал:
– Стоп! Пора и перекур устроить.
Воткнув топоры в бревна, они уселись тут же. Николай не торопко полез в карман за кисетом. Закурив сам, предложил Василию:
– На, закуривай, Тимофеич, табак у меня дюже хорош! – плямкая губами, прикурив, гася спичку, нахваливал Николай свой табак.
– Спасибо, не курю, я нюхаю! – осведомил Николая Василий.
– Кому что нравится, – согласился Николай. – Насчёт пользы или вреда нюханья я ничего не скажу, а вот насчёт куренья кое-что промолвствую, – начал дружескую беседу Николай. – Люди бают, что куренье здорово вредит, а я про себя скажу: я вот хотя и курю, а вон какой здоровяк, сам видишь! Верно, ведь, Тимофеич, – нахваливая свое здоровье и ища сочувствия, обратился он к Тимофеевичу.
– Правильно, – наивно согласился Василий.
– Я не ахти какой силач, а ловкий. И не в хвальбу сказать, еще в робятах я был таким отважным, наравне с мужиками на кулачки дрался. В особенности приходилось в масленицу. Во время катания, если кто не своротит мне с дороги, я останавливал лошадь, вылезал из саней и бац в морду – не мешайся на дороге! Знай наших! Вот я какой был отрок! – самодовольно улыбаясь, хвастливо расхваливал он себя. – Да я, к слову сказать, и не хварывал, если не считать то, как мне в детстве дверью до мосла ногу прихлопнули. Сначала-то было ничего, а потом рана так разболелась, приключился онтонов огонь. Меня отвезли в больницу, а там мне для лечения давали порошков да какого-то пойла. Я вскоре и выздоровел. Вот только меня куриная слепота замучила, ночью ходить стало опасно. То на столб наскочу, то наткнусь на угол, а то с деревом или столбом поцелуюсь! Да, бишь, еще вот что чуть было не забыл: в юношестве я очень досужим был. Нужно было мне однажды собаку чью-то подразнить, а она оказалась не из трусов. Оскалила на меня зубы и напирает вплотную. Я было поробил, да наутёк, задал бежку, а она меня догнала, да и давай меня мурзовать. Все штаны на мне в ленты изодрала и до мяса достала. А собака-то бешеной оказалась, меня да к врачу, он осмотрел рану, покачал головой и направил меня в Москву в специальную больницу, в которой лечат от бешенства. В так называемую, Пастеровскую станцию. Ну, конечно, снабдили меня деньгами, в здешней больнице выдали билет, и я отправился в Москву один. А по правде сказать, Москва – город большой, не то, что наш Арзамас, а я в ней впервой и чуть было не заплутался, отыскивая эту самую злополучную станцию. Только под вечер я все же ее нашёл. Меня там лечили разными процедурами, частенько давали уколы, которые норовили давать в задний аппарат. Провалялся я там, на казенных харчах, близ месяца, соскучился по дому, да и уколы надоели. Я даже потом и пожалел, что нашёл эту самую надоевшую мне станцию и решил оттуда сбежать досрочно. Всунул врачу трёшницу, он меня и выписал. А при выписке строго наказал, чтобы я не пил водку, а то, грит, сбесишься. По приезде домой я с радости, что снова дома, конечно, первым делом как следует подвыпил. Тут же спьянился, и меня стало разбирать, в голове сильно задурманило, я возьми, да во всеуслышанье и крикни со всей дури: «Вот я и сбесился!» Отец и мать и вся родня моя, понятно, перепугались, забеспокоились, да я и сам-то чуть в портки не наклал с испугу, да все прошло, благополучно. Дурь в голове постепенно прошла, и я успокоился, и родные немножко успокоились. Вот какие приключения со мной в детстве бывали, а теперь ничего, я себя чувствую совсем здоровым, а это все из-за того, что аппетит у меня волчий: съесть фунт колбасы – это для меня только на один зуб. Да что там колбаса, я и не такого кушанья ёдывал. Помню, еще в детстве я с моим отцом в Арзамасе у одного купца в гостях был, и нас угощали всякой всячиной. После наших хрестьянских щей подали жареные огурцы с картошкой, грибы с мёдом, затем селёдку с вареньем, потом пироги с раками, а наверсытку – компот с сыром и маслом. А вообще я в еде-то не особенно разборчив, и всегда соглашусь вместо пары яиц лучше съесть десяток картошин. Они в брюхе все больше пространства займут. Лишь бы ротный контролер – язык – продукт пропустил. Зубы, как шасталка, все перемелют, а брюхо и вовсе свое дело сделает – все переварит. В нем, как говорится, долото с топором изноют.
Сделав небольшую паузу и выпыхнув изо рта солидное облачко дыма, Николай продолжал свое повествование, перемешивая правду с голой выдумкой.
– По секрету тебе, Тимофеич, скажу: я и в бабьем вопросе не промах. Я и к этому делу принатурился, и вот слушай. Однажды вечерком мне вздумалось выпить. Дома ни вина, ни самогонки нет ни капли. Сам знаешь, в наших условиях какие запасы. А по селу прослышалось, что Дунька Захарова винцом поторговывает. Ну, одним словом, у себя на дому шинок содержит. Я конечным делом, и затесался к ней. Иду по задам, чтоб никто не видел, а сам держу себе на уме, как бы двух зайцев поймать: и вина купить, и к ней подъефериться. Авось, «клюнет». Я давненько на нее зуб вострил. Подошел я к дунькиному огороду, гляжу, дыра в заборе. Я украдкой шмырк в нее, и тама. Пробрался через задние ворота во двор, а там темнота кромешная. Вот, думаю, вместо Дуньки напорюсь на ее отца Ермолая, тогда держись Николай Сергеич! – будет тебе взбучка. Но нет, все обстоятельства работали в мою пользу. Вламываюсь в избу, а она одна, в зеркале свою физиономию разглядывает. Я к ней с разговорами, а язык-то от волнения у меня из послушания вышел. Кое-как собрался с духом и говорю ей: так, мол, и так, я к тебе за вином пришёл. «Это можно, – отвечает она, – сколько тебе?», недогадливо спрашивает она меня. А я ей свое: «Я к тебе не только за вином, а попутно и по другому делу, кстати, ты одна дома-то?» После этих моих слов она как взрызнет на меня, да и давай обзывать меня по-всячески: «Ах, ты, – говорит, – недопадыш, ах, ты, двоешка, ах, ты, куль с дерьмом, а хочешь, я сейчас тятьку крикну, да он тебя так шелыгнет, что ты, как пробка, отсюда вылетишь!» В общем, я к ней всем передом, а она ко мне всем задом, заупрямилась, да и только. Забежала она в чулан, схватила там ухват, да на меня и попёрла, словно рогатиной на медведя, чуть было глаза-то мне не повыколола. Думаю, значит, она не в охоте, и я не в кон попал. Гляжу, дело плохо. Я пятки смазал и тиляля! Домой прибежал, впопыхах еле отдышался. Первый блин получился комом.
