Стоит обратить внимание на одежду опричников — одеты они были во всё чёрное и восседали на чёрных конях, к сёдлам у них были приторочены собачья голова и метла, что являлось символом искоренения измены в государстве. Однако есть и другие параллели.
В той же книге Иезекииля соединению Бога со своим народом в грядущем Граде Божием предшествуют разнообразные Божьи наказания. Таким карающим и вразумляющим Божьим Промыслом является и пришествие племён Гог и Магог: «И приидеши от места своего от конца севера, и языцы мнози с тобою: конницы на конех вси, собор велик и сила многа, и взыдеши на люди моя Израиля, яко облако покрыта землю: в последния дни будет, и возведу тя на землю мою, да мя оуведят вси языцы, егда освяшуся в тебе пред ними, о Гог!.. И будет в той день, в оньже приидет Гог на землю Израилеву, глаголет Адонаи Господь, взыдет ярость моя во гневе Моём»[176].
В Откровении Иоанна Богослова, где нашествие Гога и Магога также описано, без конкретизации происхождения этих народов говорится: «И взыдоша на широту земли, и обыдоша святых стан и град возлюбленный. И сниде огнь от Бога с небесе, и пояде я: и диявол льстяй их ввержен будет в езеро огненно...»[177].
Андрей Кесарийский, единственный общепризнанный в православии толкователь Откровения, это место истолковывает так: «Как дикие звери из ущелий... предводительствуемые диаволом и его бесами разойдутся из своих мест по всей земле, чтобы пленить и разрушить стан Святых, т.е. Христову Церковь»[178].
На Руси XVI столетия нашествие Гога и Магога нередко особо иллюстрировалось в лицевых апокалипсисах. Гог и Магог изображались как предводители воинства людей с пёсьими головами, осаждающего «стан святых». С другой стороны, те же самые пёсьи головы участвуют в адских наказаниях грешников. Образ Гога и Магога как неких варварских народов, почти демонов, противостоящих народу Божьему, присутствует в эсхатологической традиции и христианства, и иудаизма, и ислама. По общему представлению, восходящему к приведённым библейским текстам, эти чудовищные племена придут с севера или с востока в «последние времена». Но приход их будет по Божьему Промыслу. Их миссия — наказание людей за их грехи[179].
Название «Магог» обычно прилагается к целой стране или народу. В библейской Книге Бытие Магог назван одним из сыновей Иафета, следовательно, как родоначальник одноимённого народа[180]. Гог в неоднократно цитировавшейся уже Книге пророка Иезекииля выступает как «князь Роша, Мешеха и Фувала». Гог придёт со своими полчищами с севера, и произойдёт это как раз в «последние дни». Только сам Господь остановит и покарает Гога, послав на землю огонь и поразив врагов землетрясением[181].
Срок ожиданий Конца Света, как считают А.И. Плигузов и И.А. Тихонюк, был первоначально ограничен: в промежуток от 12 июля 1492 по 27 января 1493 года, когда «с недели мытаря и фарисея начинался очередной пасхальный цикл 7001 лета»[182]. Однако, основываясь на Откровении Иоанна Богослова, «последнее время», в течение которого произойдёт окончательная схватка между добром и злом, ограничено другим сроком, который укладывается в три с половиной года.
Между тем судьба Опричного дворца помогла царю осознать необходимость отмены опричнины. Г. Штаден связывает решение царя именно с пожаром Москвы, так обосновывая происшедшее психологически: «Так осуществились пожелания земских и угроза великого князя. Земские желали, чтобы этот двор сгорел, а великий князь грозился земским, что он устроит им такой пожар, что они не сумеют его и потушить. Великий князь рассчитывал при помощи опричнины ослабить боярство и уничтожить своих врагов, что и дальше он будет играть с земскими так же, как начал. Он хотел искоренить неправду правителей и приказных страны, а у тех, кто не служил его предкам верой и правдой, не должно было оставаться в стране ни роду, ни племени. Он хотел устроить так, чтобы правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор сгорел, чтобы опричнине пришёл конец, а великий князь управлял бы по их воле и пожеланиям. Тогда всемогущий Бог послал эту кару, которая приключилась через посредство крымского царя, Девлет-Гирея. С этим пришёл опричнине конец, и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: виновного обнажали по пояс и били кнутом на торгу. Опричники должны были возвратить земским их вотчины»[183].
Только в последние годы жизни царь стал каяться, возможно, осознавая, что по гордыне своей приравнял себя к Богу и за это ждёт его неминуемое наказание.
Просвещённый царь хорошо помнил библейскую истину: «Один из ангелов по имени Сатана... увидел, как Бог украсил ту твердь, преисполнился гордыней и подумал: “приду на землю и возьму её... и буду как Бог, и поставлю престол свой на облаках”. И тотчас сверг его Господь с небес за гордость помысла его... Вслед за ним, словно песок просыпавшийся с небес, пал подначальный ему десятый чин...»[184]
Наиболее явным и свободным выразителем аристократической идеологии стал бежавший от царского гнева ещё в 1563 году в Литву князь Андрей Курбский.
Переписка Курбского с Иваном Грозным — наиболее яркий и многократно исследованный памятник противоборства двух идеологий. То же противоборство в век Реформации шло по всей Европе. Аристократия нередко смыкалась с желавшими вольности сословиями и использовала их — как это будет происходить в начале XVII века и в России. При этом идеалом сторонников аристократического пути по всей Европе была как раз та страна, куда бежал Курбский, — с 1569 года «Республика двух народов», Польско-Литовское государство, Речь Посполитая.
Курбский, как и позднейшие «представители» Смуты, отнюдь не стремится к возрождению удельной системы. Однако он и не признает за царём самодержавных прав. В первом послании князь лишь осуждает за репрессии: «Про что царю, силных во Израили побил ecu и воевод, от Бога данныхти, различным смертем предал ecu... и мученическими их кровьми праги церковные обагрил ecu?..»[185] Второе послание ещё короче, и идейная часть его сводится вновь к осуждению царя за террор и «грабёж»: «И уже не разумею, чего уже у нас хощеши. Уже не токмо единоплеменных княжат, влекомых от роду великого Владимира, различными смертми поморил еси, и движимые стяжания и недвижимые, чего ещё был отец твой и дед твой не разграбил, но и последних срачиц, могу рещи с дерзновением, по евангельскому словеси, твоему прегордому и царскому величеству не возбранихом»[186]. Здесь уже можно увидеть осуждение централизаторской политики прежних московских князей.
В третьем послании Курбский напоминает царю о «благочестивых его днях» — временах Избранной рады, указывая, что тогда Бог споспешествовал всем делам государя. Князь отстаивает своё право на отъезд «лютого ради гонения». Не без смысла он приводит обширные переводы писем идеолога римской аристократии — Цицерона, обращённые к своим врагам в Риме. Восхваление первых лет правления Ивана, а отчасти и его предков, противопоставление его нынешнему самодержавному правлению в окружении негодных советников[187] не оставляют сомнения, что реальные политические идеалы Курбского дальше середины XVI века не заходили. Однако он не мог не задумываться о том, как предотвратить злоупотребления царской властью в будущем. На этот вопрос даётся ответ в другом сочинении князя — «История о великом князе Московском». Здесь он постулирует необходимость обращения царя за «добрым и полезным советом» не только к «советникам, но и у всенародных человек»[188]. Под последними он, скорее всего или в первую очередь, имеет в виду не более чем дворянство[189]. Во всяком случае, несколько ниже князь уже возмущается тем, что в «писари» (чиновники) берутся «не от шляхетского роду, ни от благородных, но паче от поповичев, или от простого всенародства»[190]. Избежать всего этого, по мысли князя, и гарантировать права высшего сословия можно с помощью тех «свобод», которые даровали своим подданным (как он прекрасно знал, не без нажима последних) «христианские короли» Речи Посполитой.
