Таким образом, лишь Всеволод Ярославич и Юрий Долгорукий участники многих неоднозначных событий удельной поры, междоусобиц и политических интриг, оценены в разной степени сдержанно. Из остальных, хотя только Ольга и Владимир I прямо именуются в заглавиях «святыми», многим даны эпитеты, подразумевающие святость — «блаженный» (Александр Невский, Дмитрий Донской), «благоверный» (Ярослав Мудрый, Ярослав Всеволодович, Василий II, Василий III). Бог как прямой покровитель, ведущий правителя на его пути, называется также в связи с Владимиром II, Даниилом, Иваном I, Иваном II, Иваном III. Светскими добродетелями ограничивается характеристика двух правителей — Всеволода Большое гнездо и Василия I.
Литературной моделью для «Степенной книги», вероятно, служили византийские циклы императорских биографий. Однако в них не отражалась столь сильная степень сакрализации не столько даже власти, сколько самой фигуры монарха. Императоры могли представляться несовершенными, даже совершенно несоответствующими своему положению, преступными. Это отражено и в русских версиях императорских жизнеописаний, вошедших в Хронограф 1512 года. Представление о священности не только даваемой «от Бога» власти, но самой фигуры представителя этой власти гораздо сильнее — на архаических основаниях и без влияния античных политических представлений — развилось у перешедших от язычества к христианству южных и восточных славян. Именно у них сформировался тот синтез из христианских провиденциальных идей и дохристианского представления о вожде/монархе как носителе сакральной силы, который отразился уже в раннесредневековой идеологии Болгарии и Руси[157].
В этом контексте логичнее увидеть источник литературной модели для «Степенной книги» в чрезвычайно сходном с ней сербском историко-агиографическом своде «Жития королей и архиепископов сербских». Последний также был составлен под руководством главы местной церкви — архиепископа Даниила — в XIV веке и продолжен его учениками. На Руси сербский свод стал известен как раз в XVI веке, сербские исторические «Жития» использовались при создании того же Хронографа 1512 года[158].
В отличие от всех других исторических сочинений восточнохристианской и в целом европейской ойкумены, сербские авторы поставили сознательной задачей показать историю государства как историю святости его правителей — не только духовных, но и светских. Биографии всех королей в «Житиях» строятся по агиографическим канонам, что создаёт у читателя впечатление их святости, часто подтверждаемой официальной канонизацией. Точно так же выстроено повествование и в «Степенной книге». Авторы последней хотя и не провозглашали своих светских героев официально святыми, но подводили читателя к представлению об их святости — как литературной формой труда, так и общим выстраиванием повествования. Формально-религиозное основание такому подходу сформировывалось утвердившимся уже обычаем предсмертного пострижения государей, посвящавшего их Богу и освобождавшего от бремени греха. Первое и основное при написании название книги: «Сказание о святемъ благочестии росиискихъ нанялодержець и семени ихъ святого и прочихъ»[159].
Интересно в этой связи, как оценивают авторы книги царствующего и здравствующего монарха. Выясняется, что весьма высоко. Иван IV именуется «богодарованным паче надёжа по неплодствии, и благоверным и боговенчанным царём»[160]. Таким образом, он ставится в один ряд если не с несомненно святыми, то с наиболее близкими к понятиям святости среди своих предков. Живой ещё царь предстаёт как достойный преемник святых и их подобие на земле.
В «Степенной книге» идеология самодержавной власти и сакрализации её носителя достигла максимально возможных пределов — в рамках христианского мировидения и духовно обоснованной политической идеи. Однако для практических задач политического переустройства, как они виделись Ивану Грозному по окончании периода Избранной рады, этого было уже недостаточно. Перед глазами царя были примеры складывавшихся в Европе, чаще всего с применением силы, абсолютных монархий. Идеология абсолютизма, «просвещённой тирании», разрабатывавшаяся «людьми Возрождения» с оглядкой на античную политическую мысль, проникала и в Россию. Самые заметные её памятники — «Сказание о Дракуле» и сочинения Ивана Пересветова. При этом первую иногда связывают с именем дьяка Ивана III Фёдора Курицына, идеолога ранее упоминавшегося еретического движения, вдохновлённого мистикой и политическими концепциями Ренессанса[161]. Пересветов же адресовал свои «Челобитные» непосредственно Ивану IV.
Идеи государственной «грозы» и абсолютной, ничем не сдерживаемой власти, практически и рационально обосновывавшиеся Курицыным и Пересветовым, получили богословское и религиозное основание в царской переписке с Курбским.
Идеологию самодержавной власти осуждали в своих сочинениях Геннадий Новгородский и Иосиф Волоцкий. Оба богослова твёрдо отстаивали невмешательство государства в церковные дела. Однако изменение позиции государства после собора 1503 года превратило последователей Иосифа, иосифлян, из противников в сторонников самодержавия — при условии поддержания «симфонии». Собственно, такова же была и идеология «Степенной книги» (хотя отнюдь не иосифлянская или не чисто иосифлянская по происхождению). Теперь, в эпоху опричнины, она оказалась неприменима; попытка «печалования» со стороны митрополита Филиппа окончилась для него гибелью. Оппозиционная идеология в итоге оформилась вне церковной среды — не как церковная, а как аристократическая.
Идеи «грозы», необходимости жестокого подавления своенравной аристократии, игнорирования при необходимости существующих моральных норм, близкие европейскому макиавеллизму, как будто буквально стали воплощаться в опричной и послеопричной политике царя. Препятствиями на этом пути были как традиционные аристократические институции, вроде Боярской думы и местнической иерархии, так и Церковь. «Степенная книга» пронизана идеей симфонии действия Церкви и государства: государи, при всей сакральности своей власти, вправе существовать только рядом с главами Церкви, которые обеспечивают эту сакральность. При всей идеальности и утопичности такой картины, она отвечала представлениям митрополита Макария и Избранной рады. Насколько она перестала отвечать представлениям самого Ивана IV, стало ясно уже после учреждения опричнины. Кульминацией церковно-государственного конфликта стало отстранение (и последующая гибель) митрополита Филиппа, а также в заметной степени направленный на устрашение духовенства карательный поход против северных городов 1569 года[162]. Сакрализованный носитель сакрализованной власти теперь претендовал на абсолютную высшую власть — как в светских, так и в духовных вопросах. Как явствует из многочисленных сочинений Ивана Грозного, образованный и литературно одарённый царь мыслил себя не только светским идеологом (первым, собственно говоря, в истории России), но и богословом.
В 1560 году наступил конец Избранной рады — окрепшая власть царя больше не нуждалась в советчиках. Адашев с братом Данилой были отправлены в Ливонию, а затем репрессированы. Сослан был Сильвестр, бежал в Литву князь Курбский. Царь начал реализацию новой беспрецедентной реформы — опричнины. На данном этапе исследования постараемся раскрыть в общих чертах проводимую в период с 1565 по 1572 год политику опричнины через призму идеологии централизации. Важно отметить, что политика опричнины и в особенности та сакральная нагрузка, которую она в себе несла, и должна была способствовать централизации и укреплению безграничной власти богоизбранного царя.
В 1565 году Иван IV разделил всю землю Русскую на частную и государственную — опричь и земщину. Значительные территории в различных, преимущественно приграничных, а также северных областях государства были выделены в личную собственность государя, особый государев удел, опричь. Земли, которые Иван Грозный оставил в частном владении земской знати, получали название земщины. На землях, вошедших в опричнину, прошли массовые конфискации княжеских и боярских владений, начались репрессии против оппозиционной знати. Захваченные вотчины дробились на мелкие поместья и раздавались в наследственное держание дворянам. В результате такой политики земельная аристократия лишалась практически всякой власти и даже безопасности, а царь становился подлинным самодержцем, опирающимся на силовой аппарат и собственную армию, состоящую из обогатившихся за счёт знати дворян-помещиков[163].
