Мясо шкворчало на сковородке. Барышев переворачивал куски с виртуозной свирепостью заправского повара. С картошкой на соседней конфорке управлялся Иван. Возле маленькой плиты вдвоём они умещались с трудом, то и дело толкаясь плечами.

– А мне чем заняться? – спросил Сергей.

– Хлеб рубась, тарелки в столовую носи, – распорядился Нечистой.

Расселись, скрипя стульями. Быстро, молча, чокнулись – очень хотелось есть. Ванчуков только сейчас понял, как же голоден.

Барышев в два богатырских укуса умял половину отбивной, жестом показал Нечистому – давай, разливай очередную.

– Ну что, ребята, дорогие мои, прикипели к степи? – Вяч Олегыч хитро обвёл собравшихся взглядом.

– Да не то чтобы особо, товарищ главный инженер, – так же хитро улыбаясь, пробасил Нечистой.

– Вячеслав Олегович! – Люсов преданно глядел на Барышева. – Важно-то – не где. Важно – с кем.

– А ты, Серёжа? – спросил Барышев.

– А я, Вячеслав Олегович, согласен с предыдущим оратором.

– Ладно, принято. Тебя, Вань, не спрашиваю. Я про тебя и так всё знаю.

Нечистой благодарно кивнул в ответ.

– Тогда, ребята, объявляю новую задачу. Едем отдыхать.

– Это как? – не понял Люсов.

– Ты фрукты любишь, Петя? – спросил Барышев.

– Люблю, Вячеслав Олегович.

– А сало?

– Ещё бы!

– А горилку?

– Ну, кто ж её не любит! – встрял Нечистой. – Хотя зубровку мы тоже вполне уважаем.

– Серёжа!

– Да, Вячеслав Олегович!

– Серёжа, а ты море любишь?

– Он его плохо любит, плохо! – шутливо загудел Нечистой. – Я море люблю лучше!

– Ну, тогда выпьем – за фрукты, за море, за сало, за горилку! – поднял рюмку Барышев. – Ещё, конечно, придётся поработать. Но работать мы с вами и так умеем. А вот после работы окунуться в море или в лиман – такое, да-а-а, не везде получится…

– Когда едем? – спросил Ванчуков.

– Я – в понедельник. А вы втроём – в июле. Квартиры ваши готовы. Ждут. Там сейчас подмажут стены, починят по мелочам, если что прохудилось ненароком. Нечистой мебель на этой неделе закажет. Ну, ребята? Возражений нет?!

Только лишь Сергей пошарил своим ключом в замочной скважине, как дверь распахнулась. Изольда не спала. Ванчуков разулся. Не снимая пиджака, прошёл в большую комнату, плюхнулся на диван.

– Едем, Иза.

– Куда?

– На Донбасс. К самому синему морю. Поднимать завод.

– Когда?

– Скоро. Через месяц. Я, Нечистой, Люсов. Вяч Олегыч распорядился.

Иза почувствовала, что мужу прямо сейчас очень хорошо. Настолько, что, наверное, так не бывает.

– Барышев – директором. Люсов – главным энергетиком. Ваня – начснабом.

– А ты? – взяла Сергея за руку Изольда.

– Начальником прокатного. На полгода. Потом, – Ванчуков встал с дивана, – потом главным инженером.

– Ты заслужил, Серёжа.

– Я ещё десять лет назад заслужил. Может, пятнадцать.

– Я знаю, – обняла его Иза.

– Думал, не дождусь, – потерянно прошептал Сергей Фёдорович.

Всё было спокойно, как-то буднично. За неделю до отъезда Нечистой подогнал грузовой фургон с прицепом.

– Тут по трассе три с половиной тысячи, за пять дней доберутся, – улыбался в усы Нечистофель, – даже если пешком пойдут.

Грузчики стаскивали вниз ящики да коробки. Скарба набралось прилично. Было уже и кое-что из купленной, своей, не казённой, мебели.

– Обрастаете хозяйством! – радовался Нечистой.

– Куда ж денешься! – смеялась в ответ Иза.

– Не забыли ничего? – спросил Нечистой с первого этажа.

– Не-е-ет! – звонко крикнула, перегнувшись через перила в лестничный проём, Изольда.

– Принято! Отправляю тогда гавриков!

Остались в пустой квартире. Олик спит. Серёжа на работе. «Хорошо, кровати дом-приезжские, а то пришлось бы на раскладушках», – подумала Изольда.

– Ладно, уж переживём как-нибудь, – безразлично обвела взглядом пустую квартиру Калерия Матвеевна и отправилась на кухню варить кашу. – Вся посуда уехала. Ладно, разберусь. Иза, иди сюда!

– Да, мама!

– Зачем ты всё время рассматриваешь эту дрянь?

Дрянью Калерия Матвеевна назвала старый потёртый медальон, привезённый Ванчукову Фридой Моисеевной. Внутри стеклянного овала был наклеен выцветший от времени написанный гуашью портрет мальчика, будто две капли воды похожий на Олика. Лицо на портрете принадлежало маленькому Фёдору Викентьевичу.

– Зачем это тебе?

Иза молчала.

– Зачем?

Дочь тихо заплакала.

– Так я и знала! Что она тебе сказала?

Иза продолжала молчать.

– Что?!

– Сказала: «Похож».

– Какое её собачье дело?! – зашлась от негодования Калерия Матвеевна. – Как ты вообще позволила ей в таком тоне разговаривать с собой?! Дай сюда!

– Мама…

– Я сказала. Сюда! Дай!

Иза протянула матери медальон. Калерия Матвеевна с силой бросила стекляшку на пол.

– Никто!.. не смеет!.. и никогда!.. не посмеет!.. упрекнуть мою дочь в неверности!.. – приговаривала мать, с каждым словом с хрустом разминая стекло каблуком.

– Зачем же так, ма-ма-а-а… – всхлипнула Изольда.

– Затем, что кроме меня никто тебя не защитит, – прошептала Калерия Матвеевна. Отвернулась, чтобы дочь не увидела слёз. Как будто их можно было спрятать.

К пяти пополудни солнце, неуловимо багрянея, идёт на посадку; перекатывается наверх горки, откуда вытекает, жарко подрагивая в зарождающемся мираже, улица плавленого асфальта с раскалёнными трамвайными рельсами. Море вдали устало бликует патокой штиля. Горяч воздух; поднимается, дрожит по-над застеленными покоробленными стальными листами крышами, строя причудливые отражения. Птицы смолкают: жарко. Совсем уж далеко, ближе к горизонту, внизу, в гавани, то и дело растревоженными китами раскатисто бухают судовые гудки. Им вторят муравьями ползущие трамвайчики – тринь-трень… динь-дон-н-н!.. – ухая-постукивая тяжёлыми в зеркало отполированными стальными катками по рельсовым стыкам. Такое время, странное время: не день уже, и ещё не вечер.

Солнце устало. Сноп первых вечерних – вот теперь-то понятно, что уже не дневных – лучей пробивает мутное, неведомо когда мытое, стекло в оконной раме, да прямиком отправляется туда, где ему и нужно сейчас быть по всем законам небесной механики: в угол комнаты.

Пуста комната. Двойная распашная, белым крашенная дверь плотно прикрыта. Ни мебели, ни занавесок, ни люстры. Нет вообще ничего, кроме маленькой кроватки в уголке. Раскинувшись, влажно разметавшись, раскисши от жары, на ней спит Ванчуков. Первый раз на новом месте.

Ехали долго. Папа, мама, бабушка и Олик. Четыре дня, три ночи, пересадка, два поезда. Ванчукову уже четыре месяца как два полных года. Никогда не ездил поездом. Если прижаться лицом к стеклу, всё-всё за окном вагона оживает. Сначала – верблюды, степь, пыльные просёлки, серьёзные люди в войлочных халатах. Другим утром – рощи, реки, аккуратные белёные домики-мазанки. Третий день… а что третий? Да так, ничего особенного. А на четвёртый – море! Настоящее.

Скользит поезд по берегу. Между колеёй и волнами узкая полоска песка.

В дороге устал, всё тёр глаза руками – вот и загноились. Бабушка говорит длинное незнакомое слово: конъ-юнк-ти-вит. Женщины, как могли, лечили: глаза крепким чаем промывали. Вроде прошло, но всё равно – веки со сна разлепить непросто.

Ну, так всё это уже позади. А сейчас солнце целует, щекочет-озорничает. Будит. Олику просыпаться не хочется – а солнце требует! Пролезает озорно сквозь заклеенные отступающим конъюнктивитом веки, дразнится, не переставая – нестерпимо хочется чихнуть.

Еле слышно открывается дверь спальни. На пороге отец с Нечистым: тащат панели разобранного платяного шкафа. Стараясь не шуметь (получается плохо), ставят к стене. Уходят за инструментом, возвращаются; начинают потихоньку скручивать деревяшки между собой. Ванчукову хочется разлепить веки, но получается не очень.