Летом, как раз, когда стукнуло полтора, как раз тогда, когда Ванчуков-младший оказался на краю мокрой поляны в траве, покрытой грязью, ходил он уже вполне сносно. Бабушка сажала возле дома в коляску; на половине дороги высаживала на тротуар – иди сам! Если уставал, сажала обратно, но совсем ненадолго. Опять высаживала – иди, не хочу тебя возить! Олик быстро привык, стал не только ходить, но и бегать. Самостоятельное движение доставляло очевидное удовольствие. Говорить Ольгерд начал в один день: ещё утром молчал, а вечером уже было не остановить. Вернувшиеся с работы, притихшие поначалу от удивления родители быстро освоились, кинулись болтать с ним наперебой без умолку. Молчала лишь Калерия Матвеевна. Улыбаясь, сидела в углу комнаты. Она снова – в какой уже раз – оказалась права.

Ближе к сентябрю из своей столичной Москвы в гости наконец снизошла Фрида Моисеевна. Сергей мать не видел давно, даже робел поначалу. Та вела себя чужой тёткой. С Изольдой поручкалась коротко, близоруко глядя из-под тяжёлой оправы, едва кивнув так, что Иза почувствовала себя оплёванной. Олика взяла на две минуты на колени, изображая интерес; потом избавилась, спустила на пол, сунула какую-то дешёвую пластмассовую машинку. Пожав недоумённо плечами, Сергею тихо сказала: «Не понимаю, зачем тебе…» Было то наедине, но Калерия Матвеевна услышала. Минут через пять пригласила Фриду Моисеевну в свою каморку, прикрыла дверь. Сказала пару фраз, сдобрив образчиками лексикона, в совершенстве освоенного в красных застенках образца тысяча девятьсот девятнадцатого года в Тобольске. Ашкеназско-лютеранский гонор оказался бессилен пред разъярённым презрением выпускницы Смольного института, русской дворянки с дальними греческими корнями. Тем же вечером пышущая злобой Фрида стараниями срочно приглашённого в дело Нечистого съехала в другой номер малосемейки, а через день и вовсе ретировалась из города.

– Простите, Сергей Фёдорович, – сказала следующим вечером за шахматами Калерия Матвеевна. – Простите. Я несдержанна и груба. Примите великодушно мои извинения… – сделав паузу, добавила следом короткое матерное слово. Ванчуков в смущении отвёл глаза, потом «зевнул» тёще «слона».

– Никому не позволю, – отчеканила! – так вести себя с моим внуком… – замолчала, потом твёрдо закончила: – И с моей дочерью. Увольте, дорогой зять.

Лето шестьдесят четвёртого для Сергея Фёдоровича выдалось жарким во всех смыслах.

Лёва в первых числах июня защитил кандидатскую. На защиту отца, конечно, приглашал, но Ванчуков ехать не решился. С работы бы отпустили, жену, понятно, и спрашивать бы не стал. Но вот не поехал. Боялся встречи с сыном. Умом понимал: ничего плохого та встреча за собой бы не повлекла; совсем даже напротив. А вот сердцем – не смог. Смалодушничал. Позвонил на следующее утро, и то – не сыну, а Финкелю. Витька звонку обрадовался, сказал, прошло блестяще, просто без сучка, без задоринки. Так что ещё семестр, ну, максимум два, Льву Сергеевичу надо походить в старших преподавателях, а там будут уже выставлять на конкурс на доцента кафедры.

Сергей Фёдорович в начальниках прокатного цеха чувствовал себя вольготно. К своим почти пятидесяти, убелённым лёгкими пока сединами, годам в профессии для него уже давно не было белых пятен. В коллективе Ванчукова уважали за неутомимость, железную логику и глубокие знания всего заводского цикла, а не только своего прокатного дела.

Завод заканчивал возводиться, дел строителям там ещё оставалось на год-два, не больше. Исподволь началось движение, незаметное глазу постороннего: стали тихо, но неуклонно заменяться руководящие кадры. Старые начальники, один за одним, подымались с насиженных кресел; уезжали. А на их места расставляли давно заждавшихся повышения вчерашних заместителей из числа нацкадров.

Национальная политика – штука непростая. Когда зачинается новое дело, то все ставки, конечно, на «варягов». Потому что собственных спецов нет: взять неоткуда, не обучены, а если и как-то обучены, то молоды, не готовы к серьёзным нагрузкам и запредельной ответственности. «Варяги» – другое дело. Старые, опытные. Ушлые, наглые, знающие цену себе и жизни. Приезжают, разворачивают завод на пустом месте, запускают производственные циклы. Берут без страха на себя трёх-четырёхлетний стартовый и переходный период. А дальше… дальше нехорошо варягов оставлять. Они, конечно, инициативны, работоспособны, квалифицированны. Но есть одна беда: плохо управляемы. Потому что многие вещи, если не все, знают лучше других.

Пока завод запускают, местная власть зубами поскрипывает, но готова терпеть «варяжьи» выходки. Ругань с горкомом, баталии с горисполкомом, требования по отдельному продовольственному и промтоварному снабжению заводского коллектива, постоянное вытаскивание сдаваемых свежих новостроек из городского фонда с передачей жилых домов в ведение завода. Понятно, не для себя стараются, для людей: иначе кто пойдёт на завод-то работать? Если жить негде и есть нечего?! Кругом степь, в степи летом жарко, зимой замогильно холодно. Да и одной зарплатой хорошие кадры не заманить, все понимают – зарплату ещё куда-то потратить надо. Вот и отгораживается завод от города ОРСами[9], где тебе и мебель, и одежда, и телевизоры с холодильниками без очереди, и продукты питания – всё есть для своих. По заводским пропускам.

Не нравится такой «коммунизм не для всех» местному начальству. Но вынуждено терпеть; терпеть и исполнять, иначе всё встанет; а если встанет – так с них самих республиканский ЦК тут же головы снимет. Но как только вышли на проектную мощность – в руководстве завода становятся нужны люди управляемые и полностью зависимые от местной власти. Тем более, если ещё и присоединяются тонкости, связанные с национальной политикой. А уж они присоединятся, будьте уверены.

Какие-то два года назад в заводских управленцах не было видно ни одного лица коренной национальности. А теперь у каждого начальника цеха, у каждого заведующего службой – в заместителях спец из числа нацкадров. Один шаг, один щелчок – и старое начальство пойдёт вон, а вчерашние заместители станут начальниками. Другой вопрос, что они там сами накомандуют. Но ведь не идиоты. Натасканы за несколько лет наставниками. Всё должно быть нормально. Если нет, то пусть теперь сами и отвечают.

А варягам – тем пора подниматься на крыло. Ждут впереди новые города, новые заводы.

Вяч Олегыча неделю назад срочно затребовали в Москву. Ему собраться – подпоясаться, да до аэродрома доехать. У завода два своих самолёта, так что вылететь можно буквально через полчаса. Вернулся сегодня ночью, уже не из Москвы, из Днепропетровска, ближе к утру. Не спал, не брился, на утренней планёрке выглядел усталым, но довольным: огоньки в глазах. Ванчуков знал, когда и отчего в глазах Барышева появляется неподдельный охотничий азарт. Перед началом планёрки подошёл, тихо сказал: «Вечером у меня. К семи. Не опаздывай».

Дверь барышевской квартиры открыл Нечистой. Сергей Фёдорович рассмеялся: в едва налезшем дамском кухонном фартуке с фривольными фигурными рюшечками Иван выглядел весело.

– Тебе бы вот лишь бы поржать, Серёжа! – сам засмеялся Нечистой, обнимая Ванчукова за плечи и увлекая на кухню, где раздавались глухие тяжёлые удары.

Вяч Олегыч, в таком же фартуке, деревянным молотком отбивал мясо. Чтобы не летели брызги и крошки, куски были завёрнуты в марлю. Петя Люсов, главный энергетик, без фартука, споро рубил на кухонной доске овощной салат. Барышев ласково улыбнулся Ванчукову, пристально посмотрел на Нечистого.

– Я понял, Вячеслав Олегович, понял, сейчас!

Нечистой поднял со стола наполовину уже уговорённую бутылку зубровки, наплеснул Ванчукову:

– Штрафная!

– Так я же не опоздал! – шутливо попытался оправдаться Ванчуков.

– Ничего, догоняй, – не переставая резать салат, сказал Люсов.

Сергея Фёдоровича дважды упрашивать было не нужно. Зубровка упала на голодный желудок, голова приятно загудела. Ванчуков не пил уже так давно, что забыл, когда поднимал рюмку в последний раз. Вспомнил: в феврале, на второй день рождения Ольгерда.