Зашла проводница: «Граждане, билеты готовим… до конечной?.. вижу… хорошо… постельное рубль с человека… да, сдача с пяти есть, на стол вот положу… вафли и печенье семьдесят копеек… рубль обратно взяла… чай принесу сейчас… приятного пути…» Вагон тронулся не то со вздохом, не то со стоном. Со скрипом. Прошлое не отпускало, а будущее – как несмышлёный малыш, затерялось где-то в пути, заблудилось, не торопилось отыскаться.

Калерия Матвеевна, чуть стесняясь, исподволь разглядывала впервые в жизни случившегося у неё зятя. Чем больше узнавала Сергея Фёдоровича, тем больше он ей нравился. Было странное чувство, смесь радости и досады. Радости оттого, что наконец в доме, какой и домом-то назвать было большим преувеличением, появился мужчина. А досада?.. Она не хотела себе признаться, но почему-то наперёд знала, что Изольда недостойна Сергея. Изольда слишком топорная, слишком истеричная, размазня, слишком никакая, чтобы обладать таким мужчиной. Калерия Матвеевна поморщилась. Изка не сможет распорядиться богатством, что ей нежданно привалило. Калерия дочь не любила; от дочери зависела. Порядок вещей был нерушим, надеяться не на что. Она знала, что, скорее всего, это её последний поезд в жизни: отказывают ноги, плохо работают почки, тяжёлым камнем перекатывается сердце; трудно дышать. Поезд прибудет в точку назначения, и дальше ехать станет некуда. В душе Калерии, как всегда, крепло раздражение в адрес Изы. Только теперь, глядя на ещё пока последними силами молодого Сергея Фёдоровича, Калерия Матвеевна вдруг увидела на его месте бывшего мужа; Михаила Ивановича, которого сама, плача при этом, сожрала без остатка – и поняла, что Иза сделает с Сергеем то же самое. Так что – без вариантов. Ни Изольда, ни мать не умели быть по-другому.

Изольда же ни о чём не думала. Природа защищает беременных от тревог гормональным фоном. У Изы был теперь вдруг муж. Наверное, любимый – ну да, мужа же положено любить, ну, значит – любимый, а как же иначе… Изольда даже забыла своё обычное чувство, мироощущение такое, что её поезд сто раз уже ушёл без неё (и то было правдой), что опоздала она отправиться в путь лет на десять как минимум (и то тоже было правдой), что дурёха-то она последняя-распоследняя (не было правдой, но мать постаралась). Муж был не совсем муж (паспорт открой, бестолочь ты такая!), но всё равно был в полуметре, здесь, в купе, с чаем и печеньем, значит – муж, и прочь сомненья.

У Изы была мать. Её Изольда ещё неделю назад готова была уничтожить: вот ещё слово, вот ещё два, и я за себя не отвечаю… Но теперь к матери была лишь непонятно откуда вынырнувшая любовь и даже какая-то давно забытая нежность, потому что: «Меня не тронете, я в домике!.. я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл…» Иза знала, что теперь она сама уже – почти мать; а значит, индульгенция готова, выписана, защитной мантией вкруг неё обёрнута! Изольда теперь та самая «как все», и будто не было двадцатилетнего непрекращающегося пилёжа, обучения жизни, когда та, что сама жить не умела, сама – не сумела, имела вероломную наглость учить ту, из кого высосала все соки. Своими руками, выжив мужа, лишила девочку будущего. И вот они: две женщины, ошпаренные, сваренные вкрутую созависимостью, плечом к плечу на купейном диванчике, и ядовитая их паутина всё крепче и липче опутывает коконом Ванчукова, кто должен стать их, наверное, последней, финальной жертвой.

Но пока – ещё не время. В купе есть четвёртый. Ради него всё затевается! Он скрепляет несчастную троицу. Он ещё не здесь – доживает, додыхивает последние денёчки в Сидпа Бардо; не знает имени мира, куда придёт; не знает себя, не знает судьбы, не ведает будущего. Ещё не родившись, ещё не став – уже правит тремя судьбами. Он – главный в раскладе. Потому что если б не он, то и колоду тасовать не стали.

Вот поэтому, всего в паре неполных лет от протяжной декабрьской ночи, июньским утром шестьдесят третьего, прозрачным, в яркой дымке нехотя рассеивающегося тумана, новый Ванчуков встанет, застынет на краю взбугрённой свежей травой и залитой чернозёмной грязью лужайки. То будет самый главный Ванчуков со странным именем «Ольгерд», данным в честь какого-то затерянного в глубине времён родственника. Это же как замечательно, как современно: оставлять в наследство потомкам имена, и ничего больше, кроме имён!

Ольгерд Ванчуков. Новый человек. Хотя – стоп! Какой же он Ванчуков? Пегов! В свидетельстве о рождении вместо отца – прочерк. Нечистой, может, и рад бы подсобить, да тут власть его заканчивается.

Ладно, Ольгерд Сергеевич! Не расстраивайся. Всё ещё будет. Всё только начинается. Тебя никто не спрашивает.

Изольду повезли в роддом вечером в среду, в самом начале февраля. Точнее, не повезли: повёз – Нечистой. С транспортом дело зимой в казахской степи обстояло неважно. За неделю до того, как Изе рожать, разом на морозом битую для приличия немного припорошенную землю обрушилась снежная буря; и не прекращалась шесть дней кряду. Стало темно. Даже днём солнце, словно карандашным грифелем, было всё зачиркано вьюжными вихрями. Ольгерд потом уже, годы спустя, когда прилично подрос, рассматривал фотографии той странной зимы. Вот, к примеру, тянутся на завод грузовые поезда с рудой и углём. Крыши тепловозов с вагонами – прямо вровень со снегом. Как будто в метротоннеле идут поезда. А вот главная городская улица – первых этажей не видать; дома торчат, словно большие баржи, тяжело гружёные, утоптанные, вбитые в наст по самую ватерлинию. Магазинные двери – наспех откопаны, витрины белеют мутным холодным молоком из-под снега.

Почему мать на сносях в родильный дом вёз Нечистой, а не сам Сергей Фёдорович? Всё просто: у Нечистого в хозяйстве был вездеход. Плохонький, несуразный, но живой, тёплый, натопленный, с печкой на брикетах внутри, с торчащей из кунга трубой. Нападало столько, что без гусеничного хода никак не добраться, хоть бы и всего-то три или четыре километра. Летом, вон, пешком пройти и даже не заметить. У Сергея же Фёдоровича в хозяйстве ничего, кроме своих двоих, не было. Начальнику прокатного цеха личный транспорт не положен. На завод и обратно со смены ездил автобусом.

– Вы только не волнуйтесь, Изольда Михайловна! – гремел Нечистой. – Всё будет в самом полном порядке! Вы сейчас в роддом, а к вашему возвращению мы всё подготовим: и кроватку, и коляску, и ванночку… – Изольда, плохо соображая, в ответ на басовитые трели Нечистого только рассеянно улыбалась.

– Сергей Фёдорович! – гудел снова Нечистой. – Я Изольду Михайловну сейчас отвезу… да, отвезу и сразу вернусь! У меня приданое для вашего малыша давно уж припасено! Отдел рабочего снабжения в положение вошёл, постарался! Коляска – та вообще немецкая, киндерваген гемахт ин Дрезден[8]! И вы, Калерия Матвеевна, не беспокойтесь! Пусть зима тут в степи и холодная, а жизнь теперь у нас совсем другая будет, тёплая… Отогреют всех нас дети-внуки…

Изольда, бережно, мелкими шажками ведомая под обе руки вниз по лестнице мужем и Нечистым, вдруг всплеснула руками:

– Ой, сумку, кажется, забыла…

– Я сейчас! – крикнул Сергей; помчался наверх. – Идите, спускайтесь, я догоню!..

В прихожей схватил сиротливо забытую в углу холщовую сумку с нехитрыми причиндалами, запрыгал цаплей через две ступеньки вниз. Нечистой осторожно грузил испуганную Изу в хрипящий на холостых хилым бензиновым моторчиком сорок седьмой «газон». Сграбастал сумку, залез сам, хлопнул водителя по плечу – мол, трогай – проорал в открытую дверь Ванчукову:

– Фёдорыч, не дрейфь, я скоро!

Без пяти минут бабушка, Калерия Матвеевна, не зная, куда себя деть, переминалась больными ногами возле гладильной доски. Стопка простынь и пелёнок – прогладить-то надо с обеих сторон! – потихоньку росла.

– Я на кухне посижу… – тихо сказал Ванчуков.

– Конечно, Сергей Фёдорович, идите. Поглажу пока. Поужинайте, всё готово.