– Заходи, – пригласил Пан, открывая с лестницы убогую коричневую фанерную дверь в тёмную тесную прихожую. Пахнуло сыростью с квашеной капустой. Панов зажёг свет. Квартирка оказалась тесной, с низкими потолками. Все комнаты и кухня выходили на одну сторону. За окнами гудела вечерняя Беговая.

– Раздевайся, – сказал Серёга, – проходи. Ботинки снимай, мать помыла вчера.

Ванчуков снял пальто, разулся, спросил:

– В туалет можно?

Пан был в дальней комнате, не услышал.

Ванчуков зашёл ненадолго в туалет, потом в крошечную плесенью отдающую ванную.

– Какое полотенце можно?

– Вот это, моё, – кивнул Панов. – На кухню иди. Есть сейчас будем.

В кухонное окно старого барака заглядывал фонарь с улицы. Панов выудил из холодильника кастрюлю. Водрузил на плиту; зашипела и вспыхнула зажигаемая конфорка. Угол кухни был заставлен пустыми бутылками. Панов перехватил взгляд Ольгерда:

– Пьёт батя. Иногда. Потом сдаём бутылки-то…

В полуосвещённой от кухонного потолочного фонаря прихожей на вешалке болтался потёртый офицерский китель с изломанными на плечах капитанскими погонами.

– На сутках отец сегодня. В охране работает.

Ванчуков кивнул. Пан открыл кастрюлю, поварёшкой помешал суп, чтоб равномернее нагревался.

– Мама на заводе в вечернюю смену, ночью уже придёт.

– А брат где? – спросил друга Ванчуков.

– Брат у невесты сейчас живёт. У неё с родителями квартира прямо рядом с институтом. Ему так сподручнее. Давай поедим, а то требуху подвело, – Серёга стал разливать горячий борщ по тарелкам.

– Здесь курим, – сказал он, когда тарелки опустели. – У меня можно.

В комнатёнке ютились кровать, диван и шкаф. У окна большая старая радиола, на полу катушечная магнитофонная приставка.

– «Нота», – гордо кивнул Пан. – Брат из стройотряда привёз. А радиола даром что старая, ящик-то сам по себе большой. Басы качает что надо! Щас услышишь…

Ванчуков взял в руки пустую картонную коробку от магнитофонной бобины. Сзади, по линеечке, чёрной тушью, твёрдым «чертёжным» почерком была выведена строчка, которую Ванчуков не видел доселе никогда и нигде:

Pink Floyd – The Dark Side of the Moon (p) 1973[25]

Пан нажал на кнопку. С еле слышным скрипом поехали бобины. В динамике медленно, тихо и гулко запульсировал барабан, превращаясь в стук человеческого сердца. Ошеломлённый Ванчуков сел на холодный дощатый крашеный пол, подобрал под себя холодеющие ноги в тонких носках.

Понял: «Меня здесь больше нет».

От Серёгиной халупы до дома было минут двадцать. К вечеру подморозило. Ванчуков поравнялся с входом в овощной, когда в дверях появилась невысокая женская фигурка, тащившая в правой руке тяжёлую сумку. Женщина сделала шаг, нога поехала. Сумка вылетела из руки, упала на бок. Из сумки на заснеженный асфальт веером разлетелись картофелины, кочан капусты и несколько морковок. Женщина, не удержав равновесие, с тихим стоном шлёпнулась на асфальт рядом с крыльцом.

Ванчуков подскочил в два прыжка, протянул руку. В свете уличного фонаря узнал лицо – соседка из его дома; периодически сталкивались в лифте.

– Ушиблись? – участливо спросил Ольгерд.

– Да не то чтобы очень, – задумчиво протянула женщина. В голосе сквозили боль и нелепая обида.

– Я сейчас! – поспешил заверить Ванчуков и стал собирать картошку с морковью из жирной слякоти.

Женщина стояла рядом, безучастно наблюдая, как Ванчуков, хватая овощ за овощем, копошится в холодной подножной жиже.

– Всё, – удовлетворённо сказал Ванчуков.

– Спасибо, – прошептала женщина.

– А мы с вами в одном доме живём! – бодро улыбнулся Ванчуков, вставая с корточек, нагибаясь и вытирая руки о более-менее чистое пятно снега на газоне.

– Я знаю, – улыбнулась женщина. Было ей на вид лет двадцать пять, может, тридцать. Невысокого росточка – едва доставала Ванчукову до уха. Шапка, меховая, пушистая – как у тренерши-фигуристки, фамилию которой Ванчуков не помнил. Удлинённое приталенное пальто. Остроносые – итальянские, наверное – сапожки. Большая сумка для овощей никак не сочеталась с её модным, аккуратным, в чём-то даже щегольским нарядом.

– Я Ольгерд, – сказал Ванчуков. – Давайте вашу сумку понесу.

– Я Ника, – сказала женщина. – Тогда, Ольгерд, я понесу ваш портфель. И не спорьте.

Ванчуков хотел было сказать, что не надо, что ему не тяжело, но Ника сама протянула руку, отобрала у него школьный портфель. Маленькая рука Ники с аккуратно наманикюренными пальчиками была сухой и тёплой. Сильно выросшая за последний год лапа Ванчукова, только что искупанная в липкой грязи и талом снегу, стала холодной и липкой.

Шли молча.

– Тут учишься? – спросила Ника, когда поравнялись со школой.

Ванчуков кивнул.

– В каком?

– В седьмом.

– Мне двенадцатый, – сказал Ванчуков в лифте.

– Мне выше, – улыбнулась Ника.

– Хорошо, – кивнул Ванчуков, ставя на пол лифта сумку с овощами.

– Спасибо, – ответила Ника, возвращая портфель.

Дверь лифта открылась. Ванчуков вышел – молча, не попрощавшись, не обернувшись. И Ника молчала.

Дверь защёлкнулась за спиной. Там, за уехавшей наверх дверью, остались свет, аромат духов и что-то ещё.

А тут, на площадке двенадцатого этажа, только что родившийся мужчина Ольгерд Ванчуков против своей воли снова превращался в сопливого семиклассника Ольку.

И некому было ему помочь.

Острая боль пронзила правый указательный палец. Ванчуков отдёрнул руку. Большая упитанная белая крыса шлёпнулась на посыпанное свежими пахучими опилками дно пластмассовой клетки. Задорно, с видом победителя, снисходительно взглянула на укушенного ей Олика. Лениво побегала кругами; поблёскивая красными бусинками глаз, мирно уселась в дальнем углу, подобрав под себя лапки.

– С мылом помой, – сказала Таня. – Сильно кровит?

– Нет, – мотнул Ванчуков головой, открывая воду и вращая обмылок в кулаке левой руки.

– Кто ж так делает, – в голосе Тани явно слышалась нотка сочувствия, – ты её прижал, вот и получил… Они у нас ручные, совсем не кусучие. Палец дай сюда! – Таня уже стояла с пузырьком йода и ватным тампоном наизготовку.

– Щиплет… – прошептал Ванчуков.

– Подуй! – приказала Таня.

Ванчуков подул на моментально ставший коричневым, ещё чуть сырой от воды палец.

– Прямей палец держи, – Таня ловко намотала полтора витка широкого лейкопластыря, сверху в одно движение надела тесный резиновый напальчник. Улыбнулась: «Годится!»

– Ты же её сжал, как бешеный! Вот ей и не понравилось. Ещё раз смотри, как надо. У тебя ведь уже сколько раз нормально получалось… – Таня спокойно просунула незащищённую руку сквозь дверку в сетчатой крышке клетки, погладила крысу по спинке. Та сидела спокойно, только чуть приподнялась на задних лапках, оторвав передние от пола; обнюхала руку.

– Вот видишь. У неё и в мыслях нет меня кусать… – Таня завела кисть руки под пузечко, чуть выгнула ладонь лодочкой и, аккуратно приподняв животное над полом клетки, вытащила наружу. Ладонь другой руки положила на спинку. Крыса оказалась между ладоней девушки, словно в тёплом коконе; от удовольствия поначалу зажмурилась, а после и вообще закрыла глаза.

– Они ласку чувствуют, – сказала, лучась серыми ясными глазами, лаборантка Таня. – Ну, теперь ты. Попробуй, – и снова отпустила крысу в клетку.

Ванчуков повторил всё в точности. Крыса и не собиралась кусаться, разве что внимательно обнюхала свежий напальчник.

– Ты, главное, не бойся.

– Я и не боюсь, – смутился Ванчуков.

– Вот и славно, – улыбнулась Таня. – Теперь так: я каждую достаю, держу, ты колешь. Как колоть, помнишь?