Вертит мной как хочет, изувер…

Лихорадка завладела не только телом, но и разумом: мыслей было слишком много и одновременно ни единой цельной в этой каше не нашлось. Кроме одной, не то чтобы абстрактной мысли, скорее постулата: я был готов душу дьяволу продать, дабы это никогда не кончалось. Но, вопреки моим желаниям, тело требовало разрядки, и я начал едва заметно подаваться бёдрами ему навстречу, отчего влажная и без дополнительных усилий кожа покрылась новым слоем пота. Но стоило мне вырвать руку и попытаться протиснуть её меж животом и кроватью, как Том отстранился, потянув меня за собой, и я вновь оказался поставлен раком. Видимо, моя инициатива ему пришлась по душе.

— Давай, — хрипло потребовал он.

Для меня объяснения, что именно нужно ему «давать» и в каком виде, были излишни. Я начал самостоятельно насаживаться, ритмично раскачиваясь на одном месте. Поначалу неуверенно, пока он не выдохнул со сдавленным то ли мычанием, то ли рычанием и не стал сам вколачиваться в меня с оглушительно громким звуком шлепков бёдер о ягодицы. Это был явно мой предел — такой натянутый сейчас, как струна, и предельно тонкий, что переступить через него было плёвым делом.

— Мгхн… Ах… Подожди-и… — не сумев сформулировать свою мысль, промычал я. В горле пересохло или же это словарный запас стал скуднее, но выразить то, что я сейчас, блядь, кончу, я так и не смог, оставшись на уровне: — Я больше не… сейча-ас я!..

— Потерпи немного, — его шипящий шёпот наэлектризовал сам воздух, а чужая ладонь обхватила мой стояк, кольцом зажимая у основания, и последующее шипящее возмущение принадлежало уже мне:

— Не… могу, — и я накрыл его ладонь своей, как на террасе, кусая губы в попытке унять свою непомерно бурную реакцию на каждый толчок, словно перед финишной прямой моё тело превратилось в один сплошной оголённый нерв. Каждое его прикосновение порождало по табуну мурашек, уже изрядно доставших меня: — Том…

— Можешь, — рыкнул он, резко толкнувшись внутрь, отчего я чуть не съехал вместе с простынёй к изголовью.

Последующий толчок стал таким же — выбивающим из меня весь дух. Но неожиданно заострившаяся боль и жжение от растяжения схлестнулись с блаженством из-за плавно двинувшейся на моём члене руки, и я вновь не сдержал голоса, протяжно застонав.

— Не могу, не могу, не могу-у, — шептал я меж придушенными стонами, пока он вбивался в меня, будто это был не первый, а, чёрт возьми, наш последний раз.

Разумеется, я бы соврал, начав отрицать, что это не отзывалось внутри не то чтобы физическим наслаждением, скорее эмоциональным, медленно оборачивающимся полнотой каких-то извращённых чувств, от которых сердце заходилось, а внутренности сводило сладкой судорогой экстаза. Однако стоило мне двинуть бёдрами навстречу руке, как угол сменился и очередной импульс прошил насквозь, став последней каплей. И я не выдержал, шумно выдохнув и затрепетав от переизбытка всего, — возбуждения, собственных чувств, его внутри себя, жары, осознания, что всё это реально — успев в последний момент утянуть за торчавший конец влажную простыню, в которую мы закутались, и кончить прямо на неё. Глухо вскрикнув, — чёрт, чёрт, чёрт! — я поспешно прикусил губу до привкуса крови и съёжился, тем самым сжимая его внутри себя.

— Бля-ядь, — с гортанным стоном процедил Том, рваными и глубокими движениями вдавливая меня в постель и давая хорошенько прочувствовать горячую пульсацию спермы, заполняющую презерватив.

Тяжело выдохнув, я уткнулся лбом в подушку, рассматривая в некой прострации стекающие белёсые капли, по инерции вздрагивая под остаточными толчками. Чужие ладони оглаживали бёдра, пока Риддл мягко целовал мою спину. Будто очнувшись, я приподнялся, лишь бы не распластаться животом на своей же сперме, и ощутил ещё один поцелуй — в плечо. Это будто была его форма спросить, в порядке ли я?

Что ж, я был настолько в порядке, что мне до сих пор не хотелось, чтобы это кончалось, но я прекрасно понимал, что вот он — конец. А к новому заходу мой зад явно был не готов. И вряд ли будет этой ночью.

Том неторопливо вышел, оставляя после себя чудовищную пустоту. И в самом начале я даже был бы ей рад, но сейчас та ощущалась какой-то чужеродной, почти до абсурдного нежеланной.

— Помоги мне, — вяло ткнул я в перепачканную простынь и устало упал рядом, перекатившись на спину.

Том стянул её, складывая, будто собирался убрать куда-то, а не закинуть в машинку после, и я не сдержал смешка при виде столь церемониального ритуала, что отозвалось на его лицо немым вопросом.

— Ты собираешься её сохранить?

Он усмехнулся:

— На стену повешу.

— Сомнительное искусство.

— Ты просто не разбираешься, — покачал он головой и как ни в чём не бывало исчез в ванной.

Я вновь улыбнулся. Обычного раздражения после оргазма не было, напротив — внутри разливалось щемящее чувство умиротворения и счастья. Мышцы приятно покалывало усталостью, а вот прислушиваться к состоянию своей пятой точки я просто отказывался: всё проходит, ко всему привыкаешь. Со временем.

Том вновь появился в поле моего зрения, но с двумя подушками, и, примостившись рядом, выдернул уже ставшую влажной у меня из-под головы, заменяя на сухую, а ту кинул в кресло.

— А одеяло? — сипло поинтересовался я, будто он был волшебником и мог вытянуть его из воздуха.

— Думаю, ты не замёрзнешь, — улыбнулся Том краем губ, а я опять разлёгся, ощущая себя выброшенным на берег китом. — Всё настолько плохо?

— Ты меня нисколечко не щадил, — усмехнувшись, я откинул со лба все ещё мокрые после душа пряди волос, приподнялся и, опираясь на изголовье, кое-как сел.

О да, вот и он — отвал задницы. О том, как мне предстоит передвигаться завтра, я боялся даже мысленно заикнуться. Да даже не завтра, а прямо сейчас. Поэтому, глянув на стоящие на тумбочке часы, я невинно заметил:

— Девяти ещё нет…

— Я не пойду сейчас на кухню, — отозвался он.

— А я и не голоден, что странно, — скосил я взгляд, тут же добавив: — Могу я остаться у тебя на ночь?

— А ты собирался сбежать? — поинтересовался Том, приподнимаясь на локтях и не сводя с меня цепкого взгляда.

— Вряд ли я смогу именно бежать, — кряхтя ответил я.

— Жаль. Я уже хотел просить будущую звезду кулинарии приготовить нам ужин.

— Вот так — голышом?

Риддл затих, будто всерьёз рассматривая этот вариант, а затем игриво ответил:

— Не отказался бы, да. Иди сюда, — не успел я возразить, как он притянул мою тушу к себе и кончиками пальцев пробежался вдоль позвонков.

— Том…

— Расслабься, — насмешливо фыркнул он, а затем отвернулся на мгновение, что-то делая или что-то доставая. И хотелось бы, чтобы то был не новый тюбик смазки в придачу к переднику.

— Я говорил, как ненавижу это слово? — с улыбкой пробурчал я, ткнувшись ему в плечо и застывая, пока что-то приятно охлаждающее касалось раздражённой от трения кожи. — Откуда это у тебя?

— Шрам иногда побаливает, — спокойно пояснил он, а я перевёл взгляд на белёсую полоску. И только тогда заметил, что привычной цепочки на его шее не было.

— Расскажешь?

— Ничего особенного: я напоролся на ножницы, когда мне было семнадцать.

— Как можно напороться на ножницы? — невесело уточнил я и, зевнув, потёрся головой о его плечо.

Закатное солнце едва просвечивало сквозь задёрнутые шторы, а мне было сейчас необъяснимо хорошо. Я бы даже сказал, что сказочно прекрасно, невъебенно феерично и много других определений.

— Несчастный случай во время сбора, — пояснил он, стерев остатки мази с руки и отложив салфетку на тумбочку.

— Не шевелись, — шикнул я, и Том со смешком подтянул меня к себе, укладывая удобнее.

— Питер предупреждал не оставлять никогда ножницы на прицепе во время опустошения тары.

— Именно, — я ощутил, что он кивнул, когда подбородок упёрся в мою макушку.

— Крови было много?

— Думаю, да. — Его ладонь легла мне на плечо и отвлечённо погладила небольшую россыпь из родинок. — Очнулся я уже в больнице.