— Обожди, — вскинул я руку и, чуть покачнувшись, обернулся к бармену: — На посошок.

— Гарри, я не хочу вальсировать, таская за руку полутруп, — задорно рассмеялась она за спиной.

— Вся эта твоя психологическая хрень — ядрёный опохмелитель, — возразил я, оплачивая весь выцеженный мной — и не только мной — алкоголь с начала вечера.

Бармен поставил передо мной последнюю стопку: глоток, — соль, текила, лайм — и я резко оперся руками в стойку, ощутив, как мир покачнулся, накренился сначала в одну сторону, потом — в другую, а затем вернулся в исходное положение. По ощущениям лишней эта порция не была, — напротив, эйфория тотчас пробежалась по телу жгучей эссенцией, накрывая меня с головой и бурля в крови сплошным адреналином и обманчивым ощущением свободы.

Песня в очередной раз сменилась, и меня утянули за руку в движущуюся толпу. Смесь пряных или же сладких духов, пота, табачного дыма и алкоголя ударила в нос, защекотав ноздри, но я не обратил на это внимание, двигаясь вслед за ней, словно мотылёк, летящий на огонь пламени.

А после наступил тот самый штиль, — последняя порция сделала своё тёмное дело. Мысли окончательно переплавились в тягучую непонятную массу, тело осталось без руля, а я превратился в один сплошной оголённый нерв, существо, сотканное из животрепещущей энергии и эмоций. В чистый, ничем не загрязнённый инстинкт, для которого существовали ощущения, звуки, запахи, трепет от прикосновения, неутолимая жажда, выгравированная под кожей… И в этом лихорадочном состоянии одно телодвижение сменяло другое, ткань рубашки приставала к телу, а волосы то и дело падали на глаза, застилая видимость.

Игра света и тени перемешивала нас, и я попеременно терял Кассандру из поля зрения, но это ничуть не огорчало, потому что толпа двигалась как улей, а частью этого улья был я.

Разум пел вместе с мощным голосом, вибрирующим эхом в зале, вместе с десятками голосов подпевающих, а внутри не осталось ничего — всё медленно перекачивало наружу: я был счастлив и одновременно уязвим, как никогда. Словно вывернут наизнанку: ткни в меня пальцем, и это будет иметь смертельный исход.

Не знаю, в какой именно момент я ощутил это. Да и конкретная деталь особой важности не имела, в отличие от самого прикосновения. Оно было ищущим, жадным, настойчивым и бесстыдным. Не осознавая себя, я прижался спиной, — если Кассандра хотела пошалить, почему бы ей этого не позволить?

Контакт чужих губ с кожей отозвался сотнями мурашек, и я попытался обернуться, но мне не позволили. Луч прожектора волной накрыл зал, скрываясь в противоположной части танцпола, и мы остались почти что в темноте, за исключением мерцающего спецэффекта, выхватывающего раззадоренные лица толпы.

Чужие ладони обернулись вокруг талии и скользнули вниз, отчего противоречивые желания оттолкнуть и позволить себя касаться начали свою борьбу, доводя меня до изнеможения. Мне хотелось трахаться. Но трахаться с одним весьма конкретным человеком, которого не было поблизости… Да и если бы каким-то чудом оказался, вряд ли бы позволил этому случиться. И я невольно застонал то ли от досады, то ли от повышенного сосредоточения возбуждения в венах.

Музыка неожиданно взревела громче: только у меня в голове, или же во всём клубе — было не совсем ясно, но, казалось, следуя её неподвластному и манящему зову, мы сливались в медленных, растянутых, плавных и однородных телодвижениях. Я не ощущал себя танцующим, скорее резонирующим с чем-то непостижимым, мощным, первобытным.

«I’m just right here dancing around to the rhythm, the rhythm that you play when you’re breaking my heart (я прямо здесь и сейчас танцую в этом ритме, в ритме, который ты играешь, когда разбиваешь мне сердце)[1], — вибрировал голос эхом, пробираясь в самые глубины: в то самое подсознание, будто заживо вспарывая мою душу, чтобы разобрать её составляющие. — You know that I can’t get you out of my system. Yeah, right from the start you played with my heart (ты знаешь, что я не могу выкинуть тебя из головы. Да, ты с самого начала играл с моим сердцем)».

Чужие пальцы поддели пуговицу, легко расстегнув, и забрались под влажную ткань. Я не сдержал мычания, когда те пробежались по коже, пересчитав рёбра, слегка щекоча, чтобы тут же перенестись выше, к соску, и царапнуть его, вызывая внутри странную смесь из боли, щекотки и трепета. Это было неправильным, до ненормального возбуждающим, недопустимым, но я не мог остановиться, потому что сейчас с закрытыми глазами, душой нараспашку, обострённой чувствительностью и пониженной рассудительностью мог представить себе, что этими прикосновениями дирижирует некто другой. И особого труда это не составило, когда касание губ переместилось чуть выше, жадно прихватив кожу, лаская её языком, а рука опустилась ниже, проведя по краю джинсов, играючи потирая кожу через ткань.

«You can do whatever I’ll be here forever spinning round inside this room (ты можешь делать всё что угодно — я буду здесь вечно, буду кружиться в этой комнате), — слова подливали масла в огонь, отзываясь мурашками по телу, медленно обращая мои мысли против меня самого. Мной овладела лихорадка: температура, наверное, подскочила, а сердце мощно колотилось, разгоняя по венам это безумие. — Eh eh! Won’t you come on over? I’m a sucker for ya wishing we’ll be out here soon (Эй, ты не придёшь ко мне? Я одержим тобой, одержим желанием оказаться тут в скором времени)». — Дышать стало тяжело. Не только из-за конденсации сильных ароматов и жары, но и из-за едва уловимого знакомого аромата, который точно окутал меня в кокон, не позволяя ступить и шагу вне этого барьера.

Глаза машинально зажмурились, и я, не прекращая двигаться в чётком, тягучем ритме, позволял своей опьянённой фантазии играть со мной, превращая женскую руку в мужскую, наполняя учащённое дыхание за спиной едва различимыми хрипами баритона.

Блядское блаженство. Райская благодать. И текила на языке. На коже. В воздухе. Везде.

«With every touch of you it’s like I’ve started dreaming. Guess heaven’s not the far away (при каждом твоём прикосновении мне кажется, что я начал грезить. Кажется, рай не так уж и далеко)», — ладони легли мне на бёдра, скользя вдоль, будто желая разорвать плотную ткань джинсов и впиться в кожу до синяков, задевая и без того натянутую ширинку. По телу пробежала судорога возбуждения, завязавшись узлом в паху. Я шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

Интересно, какое бы дала описание такой повышенной чувствительности госпожа детский психолог?

Я заранее знал — стоило мне открыть глаза, как весь иллюзорный мир рухнет. И обманываться дальше было бы неправильным по отношению к той же Кассандре. Однако стоило мне резко завести руки за спину, чтобы поймать её, как я наткнулся на пустоту, а тело, оставшись без опоры, неуверенно пошатнулось. Что?..

Замедлившийся мир резко пришёл в движение: вокруг всё завертелось, закрутилось, а я, оказавшись в центре этой карусели, стремительно обернулся и ощутил лёгкое головокружение, но перед глазами мелькали лишь движущие фигуры, блаженные лица, удаляющиеся с танцпола спины… однако не было и следа Кассандры. И я мгновенно опустил взгляд на рубашку — пуговица так и осталась расстёгнута, как и отпечаталось на шее призрачное прикосновение чужих губ. Тогда как?..

— Гарри, ты чего? — раздался мелодичный голос совсем рядом, почти что растворившись в припеве очередной песни. Кассандра шагнула ко мне, настороженно всматриваясь в лицо. Она была здесь ранее или только что пришла? Не мог же я помешаться настолько, чтоб полностью уйти в свои фантазии, не заметив даже, как остался один? — Ты в порядке?

— Да, — кивнул я, но не решился уточнить. В свете нашей беседы можно было подумать, что у меня и правда крыша протекает. Или всё-таки решился, так как запоздало осознал, что губы сами зашевелились, а слова уже вылетели: — Сейчас это ты со мной танцевала?..

— А? — она выглядела озадаченной вопросом.

Твою ж мать.

— Гарри, — Рон вынырнул из толпы как чёрт из табакерки, — наконец-то я тебя отыскал, — запыхавшись, протянул. — Ты хоть на время смотришь? — он показательно стукнул по ручным часам и, склонившись ко мне, настороженно принюхался: — Похоже, что нет. Ты что, выдул весь бар?