— Тупица. «Армадилло» в переводе «броненосец». Животное такое американское есть. Все в таких твердых чешуйках.

Она снова попыталась прижаться к Леше, но он отвернулся и смотрел в окно.

«У них в Америке все, наверное, такие. Бесчувственные, словно покрытые чешуей…»

Надя сидела на диване и тихонько плакала. «Куда он мог деться? Уже полпервого ночи. Накричал ни с того ни с сего, убежал куда-то. Странный он какой-то стал с тех пор, как Инна Николаевна приехала. Грубить начал. А иногда, наоборот, обнимает, целует сильнее, чем обычно… Пакетом надутым хлопнул — у меня вся душа в пятки ушла…»

Она подошла к окну. На улице никого…

«И этот разговор странный вчера ночью. Неужели то, о чем говорила Инна Николаевна, — правда? Но этого же не может быть… Чтобы сын с матерью… Это все равно если бы я с папой…»

Она попыталась себе это представить, но так и не смогла.

«Кстати, а где она? Ушла рано, когда мы еще спали. Потом, часа через три, Леша — злой и раздраженный… Постой, — сказала себе Надя. — А что, если они сейчас вместе?»

Она отошла от окна и быстро прошлась по комнате.

— Нет, — сказала она вслух.

«Я сейчас себе такого нафантазирую… Пойду-ка лучше чайник поставлю».

На кухне сидел Николай Петрович, читал «Правду» и курил.

— Ну что, Надюша, — поднял он глаза, — не спится? Шляется где-то наш оболтус?

— Да, Николай Петрович, — сказала Надя, набирая в чайник воды и шмыгая носом.

— Насморк, что ли?

— Нет…

Николай Петрович снял очки и, прищурившись, посмотрел на Надю. И конечно же, заметил ее красные глаза.

— Да ты, никак, плакала?

Надя промолчала и отвернулась.

— Ну, я ему покажу! Я ему устрою! Невеста в доме, почти жена, а он куда-то умотал. Вот паршивец!

— Не говорите ему ничего, Николай Петрович. Я сама виновата.

— Ты меня, Надюха, не учи! — прикрикнул на нее старик. — Знаю я, как с ним обращаться надо! Всыпать по первое число — будет как шелковый.

— Да он уже вроде взрослый, — улыбнулась Надя его непосредственности.

— «Взрослый». Это он жениться взрослый. А ума — нет. И упрямый как баран. Весь в мать…

— Инны Николаевны тоже с утра нет.

— Вот она-то меня меньше всего интересует. По мне, пусть вообще не приходит. Меньше народу — больше кислороду.

И он сердито углубился в чтение газеты.

Надя насыпала заварки в небольшой чайник и залила крутым кипятком.

— Николай Петрович… — начала она. — Я давно хотела вас спросить. Скажите, а почему у вас с Инной Николаевной такие отношения?

— Какие отношения?

— Натянутые. — Надя не без труда подобрала подходящее слово.

Он отложил газету.

— Почему? Да потому, что она, бесстыжая, ребенка нагуляла, а потом в Израиль смоталась, Лешку годовалого на нас бросила.

Он произносил «Израиль» с ударением на последнем слоге.

— А Леша говорил, что вы ее сами выгнали. Вам чайку налить?

Николай Петрович треснул ладонью по столу. Да так, что чашки подпрыгнули на блюдцах, а одна даже завалилась набок.

— Да, выгнал! И не жалею об этом. Нечего ей здесь делать! Не для того я ее ростил, воспитывал, чтобы она родину бросала. Пришла, помню, поздно ночью. «Я, говорит, замуж выхожу и в Израиль уезжаю». С того дня я ей к Лешке прикасаться и запретил.

— Но она же мать все-таки, — попыталась заступиться за Инну Надя.

— В гробу я видел таких матерей! В белых тапочках! Мать должна дома сидеть и дитё воспитывать, а не по заграницам шляться. Легко, конечно, приезжать раз в пять лет, в щечку чмокнуть да ручкой помахать. А вся нагрузка на нас была. На мне и на Лене. Так она и надорвалась, бедная. Вот и выходит, что мать в могилу опять же Инка свела.

Он перевел дух.

— Чай в мой стакан налей, дочка. Во-он на полке стоит. В подстаканнике. Как родной он мне, этот подстаканник. Лет ему, чтоб не соврать, сорок. Нет, сорок пять. Это нам с Леной на свадьбу ребята подарили. В пятидесятом году, как сейчас помню. Меня тогда послали по комсомольской путевке Сталинградский тракторный восстанавливать. Приезжаем — а там камня на камне нет. В палатках жили. А уже зима на носу, заморозки по ночам… Меня бригадиром назначили, а Лена нормировщицей была. Заполнит, бывало, ведомость — и на стройплощадку, ребятам помогать. Хотя и не должна была… Так и познакомились.

Он отхлебнул чаю.

— …Потом, через пять лет, обратно в Москву, на ЗИЛ, перевели. Квартира у меня была, вот эта. Только здесь смогли ребенка завести. Инессой назвали, в честь бабушки покойной. Ростили, последнее отдавали. А она — хвостом вильнула и поминай как звали. А ты говоришь…

Надя молча пила чай вприкуску. За окном небо постепенно начинало светлеть.

Из-за стены доносились скрип кровати, пыхтение и сдавленные стоны.

На большой разобранной кровати сидел Леша и курил. Рядом лежала наполовину укрытая простыней Даша и гладила его по руке. По всему полу была разбросана их одежда.

— Не расстраивайся, Алеша. С кем не бывает? Это только Димон в любую погоду готов… — Она кивнула на стену.

Алексей молчал, жадно затягиваясь сигаретой.

— Ты ляг, успокойся. — Она потянула его за руку.

Когда Леша положил голову на подушку, Даша приподнялась рядом с ним, оперевшись на локоть.

— А все-таки расскажи мне про свою душевную трагедию.

— Да ну, — отмахнулся Леша.

— Нет, расскажи, — не отставала она. — Или лучше давай так: я сама угадаю. А ты меня поправляй. Говори «да» или «нет». Хорошо?

Леша кивнул.

— У тебя, — Даша смотрела в потолок, — неразделенная страсть. Ты ее любишь. А она тебя — нет. Я права?

— Да, — нетвердо сказал Леша.

— Вот, — продолжала Даша. — Вы, видимо, познакомились недавно?

Он ничего не ответил.

— А она… Твоя одноклассница?

— Нет.

— Знакомая по институту?

— Нет.

— Ну-у, значит, соседка.

— Нет, не соседка.

— Ты меня заинтриговал. Кто же это может быть? Просто знакомая?

— Нет.

— Ну а кто же?

Леша как-то странно посмотрел на лежащую рядом с ним в полутьме еще более обворожительную девушку, стряхнул пепел и просто сказал:

— Это моя мама.

«Джип» затормозил у ворот, когда работа шла вовсю.

Василий Степанович перестраивал веранду. Столбы все прогнили, да и мала была старая веранда. Не веранда — а так, одно название.

Услышав шум мотора, Василий Степанович крикнул в дом:

— Алевтина! Алевтина, глянь — приехал к нам кто, что ли?

Но Алевтина Ивановна не слышала, в огороде была.

Пошел открывать сам. Распахнул калитку:

— Какие к нам гости! Здрасте-здрасте! Уж, надеюсь, не проездом. Погостить.

— Да. Я к вам, — смущенно улыбнулась Инна.

— На этом-то коне железном, — Василий Степанович похлопал «джип» по кузову, — вы что, из самой Америки приехали? То есть приплыли, извиняюсь?

— Нет, здесь напрокат взяла, — смеялась Инна.

Ей вдруг стало легко, радостно и спокойно. Отступило, словно забылось все, о чем она, правда не зная как, хотела посоветоваться с этими людьми. Разваливающаяся любовь Леши и Нади, морок, намеки, страсти — будто ветром унесло обратно в Москву. Осталось только чувство вины перед ними за прошлый раз.

А ветер шелестел зеленью кустов малины, перекатывал светлые завитки стружки, нес запах дерева.

— Ну и как вам дороги наши?

— Да ничего. Это же внедорожник.

— То есть у него на все четыре колеса привод?

— Да.

— Ну машина! Зверь! По нашим колдобинам только на таком и ездить. А вы его это, заводите… Сейчас мы ему ворота откроем…

И распахивал Василий Степанович ворота. Створки туго шли по высокой траве, ворота были крепкие, высокие, доска к доске, сколоченные давно, но прочно.

Инна села за руль, завела машину на участок.

— Где мне встать лучше? — высовываясь из окна, спрашивала хозяина.